Патрик Зюскинд - Избранное

Пренебрежительно опрокинув щелчком пальца своего короля, молодой человек встал, не удостоил ни единым взглядом ни своего противника, ни публику, не попрощался и ушел.

Смущенные, сконфуженные стояли зрители на своих местах и растерянно смотрели на шахматную доску. Через некоторое время кто-то кашлянул, кто-то шаркнул ногой, кто-то достал сигарету. — Сколько там времени? Уже пятнадцать минут девятого? Боже, так поздно! Ну, пока! Давай, Жан! — и, пробормотав какие-то извинения, они быстро разошлись.

Местный корифей остался один. Он снова поставил «на ноги» перевернутого короля и начал собирать фигуры в коробку — сначала побитые, затем оставшиеся на доске. Делая это, он по свойственной ему привычке снова перебирал в мыслях отдельные ходы и позиции партии. Он не сделал ни одной ошибки, разумеется, нет. И все-таки ему казалось, что он играл так плохо, как никогда в своей жизни. По сути дела он еще в дебютной фазе должен был заматовать своего соперника. Тот, кто делал такой никудышний ход вроде того ферзевого гамбита, показывал себя дилетантом шахматной игры. Обычно с такими новичками Жан, в зависимости от настроения, разделывался или милостиво, или немилостиво, но во всяком случае по-быстрому и не сомневаясь в самом себе. Однако в этот раз его нюх на явную слабость противника его определенно оставил — или он, Жан, попросту проявил трусость? Неужели он так боялся устроить этому заносчивому шарлатану скорую расправу, как тот того заслуживал?

Нет, хуже того. Он не хотел допустить мысли, что его противник играет до такой степени плохо. И еще хуже: почти до конца поединка он хотел верить в то, что далеко уступал в своем умении играть незнакомцу. Он по собственной воле поддался неодолимому сиянию самонадеянности, гениальности и юношеского нимфа этого выскочки. Поэтому он играл так чрезмерно осторожно. И еще кое-что: если совсем честно, Жан был вынужден признаться себе, что он восхищался незнакомцем, точно так же, как другие — мало того, он даже хотел, чтобы тот выиграл и наиболее эффектным и гениальным образом наконец преподнес ему, Жану, урок поражения, ждать которого столько лет ему уже надоело. Жан хотел, чтобы его освободили наконец от бремени быть самым сильным и выигрывать у всех, хотел, чтобы злобный народец зрителей, эта завистливая банда, получила свое удовлетворение, чтобы все успокоились, наконец…

Но потом, конечно же, он опять одержал победу. И эта победа была для него самой неприятной во всей его шахматной карьере, ибо, чтобы предотвратить ее, он на протяжении всей партии самоотрекался, и унижался, и складывал оружие перед самым презренным халтурщиком в мире.

Он не был человеком больших моральных заключений, этот Жан, местный шахматный корифей. Но одно ему было ясно, когда он брел домой с шахматной доской под мышкой и коробкой с фигурами в руке: что на самом деле он сегодня потерпел поражение, поражение, которое потому было таким ужасным и окончательным, что за него нельзя было взять реванш, как нельзя было реабилитироваться за него самой что ни на есть блестящей победой в будущем. И по сей причине он решил (а, надо сказать, он никогда до этого не был человеком больших решений) поставить на шахматах точку, раз и навсегда.

Впредь, как и все остальные пенсионеры, он будет играть в буль — безобидную, полную дружеского общения игру, предъявляющую к ее участникам меньше моральных требований.

Одной молодой женщине из Штутгарта, которая хорошо рисовала, один критик, не имевший в виду ничего плохого и хотевший ее поддержать, на первой ее выставке сказал:

— То, что вы делаете, талантливо и мило, однако вам еще не хватает глубины.

Молодая женщина не поняла, что имел в виду критик, и вскоре забыла его замечание. Но через день в газете появилась рецензия того же самого критика, в которой говорилось: «Молодая художница весьма даровита, и ее работы на первый взгляд довольно привлекательны; к сожалению, им не достает глубины».

Тут молодая женщина задумалась. Она начала просматривать свои рисунки и копаться в старых папках. Она пересмотрела все свои рисунки и также те, над которыми в настоящий момент работала. Потом она закрутила крышки на банках с тушью, вытерла перья и вышла подышать свежим воздухом.

В тот вечер она была приглашена в гости. Люди, казалось, выучили критику наизусть и то и дело говорили о большом таланте художницы и о привлекательности ее картин, с ходу бросавшейся в глаза. Но из шепотков на заднем плане и от тех, кто стоял к ней спиной, молодая женщина, прислушавшись повнимательнее, могла распознать:

— Глубины у нее нет. Вот в чем дело. Талант-то у нее имеется, а вот глубины, к сожалению, нет.

Всю следующую неделю молодая женщина ничего не рисовала. Она молча сидела в своей квартире, размышляла про себя и в голове ее неотступно кружила одна-единственная мысль, которая охватывала и проглатывала все остальные мысли, словно глубоководный спрут: «Почему у меня нет глубины?»

На вторую неделю женщина снова попробовала рисовать, но кроме неуклюжих набросков у нее ничего не вышло. Порой ей не удавался даже маленький штрих. Под конец она так сильно дрожала, что не могла больше окунуть перо в банку с тушью. Тогда она начала плакать и вскричала:

— Да, все правильно, у меня нет глубины!

На третью неделю она начала рассматривать тома по искусству, изучать работы других художников, старательно посещать галереи и музеи. Она читала книги по теории изобразительного искусства. Она пошла в книжный магазин и спросила у продавца самую глубокую книгу, которая имелась в его лавке. Она получила труд некоего Витгенштейна и не нашла ему никакого применения.

На выставке «500 лет европейскому рисунку» в городском музее она присоединилась к одному школьному классу, который вел по залам преподаватель художественного воспитания. Неожиданно, у одного из рисунков Леонардо да Винчи, она вышла вперед и спросила:

— Извините, вы не могли бы сказать мне, есть в этом рисунке глубина или нет.

Преподаватель усмехнулся ей в лицо и сказал:

— Если вы хотите шутить со мною шутки, уважаемая, то вам следует с утра вставать пораньше!

И класс от души расхохотался. А молодая женщина пошла домой и горько плакала.

Отныне молодая женщина делалась все более странной. Она едва покидала стены своего ателье и все равно не могла работать. Она принимала таблетки, чтобы дольше бодрствовать, и не знала, для чего ей нужно было бодрствовать дольше. И когда она уставала, то засыпала на своем стуле, потому что боялась ложиться в кровать, от страха перед глубиной сна. Она также начала пить и всю ночь оставляла невыключенным свет. Она больше не рисовала. Когда ей позвонил один антиквар из Берлина и попросил ее сделать для него несколько эскизов, она прокричала в трубку: