Карсон Маккалерс - Участница свадьбы

Она попыталась еще раз.

— Если ты кому-нибудь проговоришься, меня посадят в тюрьму, и тогда мы не поедем на свадьбу, — сказала она.

— Я не проговорюсь, — ответил Джон Генри. Иногда на него можно было положиться, но не всегда. — Я не ябеда.

Войдя в дом, Ф. Джэсмин сразу же заперла входную дверь. Отец, сидя в носках на диване, читал вечернюю газету. Ф. Джэсмин обрадовалась, что между ней и входной дверью сидит отец. Она боялась полицейской машины и тревожно прислушивалась.

— Если бы мы могли прямо сейчас уехать на свадьбу, — сказала она. — Это было бы лучше всего.

Ф. Джэсмин подошла к холодильнику, съела шесть столовых ложек сгущенного молока, и противный привкус во рту начал постепенно проходить. Из-за ожидания она не находила себе места. Собрала библиотечные книги и кучей сложила их на столе в гостиной. Потом написала карандашом на обложке книги, которую не читала (это была книга из отдела взрослых): « Если хотите испытать потрясение, откройте страницу 66 ». На шестьдесят шестой странице она написала: « Электричество. Ха! Ха! » Постепенно ее тревога улеглась: рядом с отцом она не так боялась.

— Эти книги нужно будет вернуть в библиотеку.

Отец, которому уже исполнился сорок один год, посмотрел на часы и сказал:

— Всем, кому нет сорока одного года, пора спать. Ну-ка быстро и без возражений. Нам завтра вставать в пять.

Ф. Джэсмин остановилась в дверях — уходить ей не хотелось.

— Папа, — спросила она, помолчав, — как ты думаешь, если человека ударили по голове графином и он потерял сознание, убит он или нет?

Ей пришлось повторить свой вопрос, и она почувствовала себя горько обиженной из-за того, что отец относится к ней несерьезно и ей приходится задавать этот вопрос дважды.

— Хм! По правде говоря, мне никогда не приходилось бить людей графином по голове, — сказал он. — А тебе?

Ф. Джэсмин знала, что он задал свой вопрос в шутку, поэтому, выходя из комнаты, она сказала только:

— Скорее бы нам добраться до Уинтер-Хилла. Я буду так рада, когда свадьба кончится и мы уедем. Я буду так рада.

Наверху они с Джоном Генри разделись. Ф. Джэсмин выключила вентилятор и погасила свет; потом они легли, хотя она и сказала, что не сомкнет глаз всю ночь. Однако она закрыла глаза, а когда открыла их, услышала чей-то голос, зовущий ее, и увидела серый рассвет.

Без четверти шесть, проходя через прихожую, она сказала:

— Прощай, старый безобразный дом!

На ней было платье в горошек, а в руках она несла чемоданчик со свадебным нарядом, чтобы сразу переодеться, когда они приедут в Уинтер-Хилл. В этот тихий час небо было серебряным, как замутненное зеркало, и под ним серый город казался не настоящим, а как бы своим собственным отражением, и с этим ненастоящим городом она тоже попрощалась навсегда. Автобус тронулся в десять минут седьмого, и она гордо, как бывалый путешественник, уселась в стороне от отца, Джона Генри и Беренис. Но через некоторое время ее стали мучить сомнения, которые не смогли полностью рассеять даже ответы шофера. Они должны были ехать на север, но ей казалось, что автобус едет на юг. Небо запылало бледным огнем, и наступил еще один слепящий день. Автобус ехал мимо застывших в безветрии кукурузных полей, которые выглядели голубыми в резком сиянии дня, мимо хлопковых полей с рыжими бороздами, мимо черных сосновых лесов. С каждой милей пейзаж становился все более южным. Автобус проезжал через небольшие городки — Нью-Сити, Ливилл, Чихо, и каждый казался меньше предыдущего, а в девять часов они въехали в самый безобразный из них — Флауэринг-Бранч, где им предстояла пересадка. Хотя название городка означало «Цветущая ветка», в нем не было ни цветов, ни веток, а только деревенская лавка, старая цирковая афиша с истрепанными краями на дощатой стене да еще дерево, под которым стоял пустой фургон и спал мул. Здесь они ждали автобус на Суит-Уэлл, и, несмотря на беспокойство и сомнение, Фрэнсис отнюдь не презрела коробку с завтраком, которой вначале так стыдилась, считая, что коробки эти выдают в них людей, которым редко приходится путешествовать. Автобус тронулся в десять часов, и к одиннадцати они уже приехали в Суит-Уэлл. Следующие часы оказались необъяснимы. Свадьба была похожа на сон, потому что все происходило в мире, ей вовсе не подвластном с той минуты, когда она, чинная и благовоспитанная, поздоровалась за руку со взрослыми, и до той минуты, когда погубленная свадьба окончилась и она смотрела, как брат с невестой уезжают в машине, а потом бросилась на горячую пыль и в последний раз крикнула: «Возьмите меня с собой! Возьмите меня с собой!» От начала до конца она ничего не могла изменить, как в кошмарном сне. К середине дня уже все закончилось, и в четыре часа автобус повез их обратно.

— Представление кончилось, обезьяна сдохла, — процитировал Джон Генри, усаживаясь на предпоследнее сиденье рядом с ее отцом. — Теперь мы поедем домой и ляжем спать.

Фрэнсис хотела одного — чтобы весь мир погиб. Она сидела на заднем сиденье у окна, рядом с Беренис, и, хотя больше не всхлипывала, слезы все текли по ее лицу двумя ручейками и из носа тоже текло. Под сгорбленными плечами ныло опухшее сердце. Свадебное платье она давно сняла. Она сидела рядом с Беренис на скамье для цветных, и, подумав об этом, она впервые произнесла про себя грязное слово «черномазые», которым никогда раньше не пользовалась. Но сейчас она ненавидела всех и каждого и хотела унижать людей и делать все назло. Для Джона Генри Уэста свадьба была всего лишь большим красивым спектаклем, и, когда он подходил к концу, мальчик так же радовался горю Фрэнсис, как и свадебному пирогу. Фрэнсис смертельно ненавидела мальчика, одетого в свой лучший белый костюмчик, который был теперь заляпан клубничным мороженым. И Беренис она ненавидела — ведь для нее поездка в Уинтер-Хилл оказалась простым развлечением. А своего отца, который сказал, что он займется ею, когда они вернутся домой, она готова была убить. Фрэнсис ненавидела всех, даже незнакомых попутчиков в переполненном автобусе, хотя сквозь слезы видела только их расплывчатые очертания. Она мечтала, чтобы автобус свалился в речку или столкнулся с поездом. Но больше всего она ненавидела себя, и ей хотелось, чтобы весь мир погиб.

— Не вешай нос, — сказала Беренис. — Вытри лицо, высморкайся, и тебе станет легче.

У Беренис был голубой носовой платок, в тон голубому платью и голубым шевровым туфлям, его она и протянула Фрэнсис, хотя платок был из прозрачного жоржета и предназначался совсем не для того, чтобы в него сморкаться. Но Фрэнсис на него даже не посмотрела. На сиденье между ней и Беренис лежали три мокрых носовых платка ее отца, и одним из них Беренис начала вытирать ей лицо, но она даже не шевельнулась.