Джон Чивер - Семейная хроника Уопшотов. Скандал в семействе Уопшотов. Рассказы

Так или иначе, вечером, вернувшись домой, я крикнул: «Привет, лапочка!» — или что-то в этом роде, а из кухни безликий голос произнес: «Прошу сходить на угол в магазин, купить мне тюбик «Пепсодента»! Прошу сходить на угол в магазин, купить мне тюбик «Пепсодента»!» Я прошел на кухню, сгреб жену в объятья, крепко расцеловал и сказал: «Да перестань же ты, детка, перестань». Она расплакалась, и я решил, что это, видимо, уже сдвиг в нужном направлении, но она все плакала и плакала и наконец сказала, что я бесчувственный, и жестокий, и все выдумываю — придираюсь к ее голосу, чтоб затеять ссору. Ну, прожили мы еще о полгода, но в общем-то это уже был конец. А я ведь любил ее. Она была такая чудесная, пока у меня не возникло это чувство, будто я тупой пассажир, один из сотен, толкающихся в зале ожидания, и меня направляют к нужному выходу на нужный мне рейс. Мы непрерывно ссорились, и я в конце концов ушел из дома, а она получила развод в Рино. Она по-прежнему работает в Ньюарке, и я, естественно, предпочитаю пользоваться аэропортом имени Кеннеди, но иногда мне приходится бывать в Ньюаркском аэропорту, и тогда я слышу, как она объявляет: «Мистера Генри Тэвистока просят подойти к билетной кассе компании «Америкэн»!..» И вот беда: я слышу ее голос не только в Ньюарке, а всюду — в Орли, Лондоне, Москве, Пью-Дели. Мне приходится много летать, и во всех аэропортах нашего огромного мира я слышу ее голос или голос, совсем такой же, как у нее, объявляющий, что мистера Генри Тэвистока просят подойти к билетной кассе. Найроби, Ленинград, Токио — всюду одно и то же, даже если я не понимаю языка, и я вспоминаю тогда, как я был счастлив те пять лет и какой она была прелестной молодой женщиной, правда прелестной, и думаю, какие странные вещи происходят с любовью. Не закажем еще бутылку водки? Я плачу. Мне дают здесь столько денег, что я не в состоянии все истратить, а с собой их увезти не могу.

Начать надо с того, что самолет, на котором Франсис Уид летел из Миннеаполиса в Нью-Йорк, попал в бурю. Небо сперва было мутно-голубое, а внизу сомкнуто лежали облака, так что земли не было видно вовсе. Потом за окнами замглился туман, и самолет влетел в белую тучу такой плотности, что на ней отражалось пламя выхлопа. Из белой туча стала серой, и самолет начало болтать. Франсису доводилось уже попадать в болтанку, но не в такую. Сидевший рядом пассажир вытащил из кармана фляжку и отпил. Франсис улыбнулся соседу, но тот отвел глаза, не собираясь ни с кем делиться своим успокоительным напитком. Самолет кидало вниз и в стороны. Плакал ребенок. Воздух в салоне был перегретый и спертый; левая нога у Франсиса затекла. Он раскрыл книжку, которую купил в киоске в аэропорту, но буря, свирепевшая снаружи, мешала сосредоточиться на чтении. За иллюминаторами было черно. Из выхлопных труб выпыхивал огонь, летели во тьму искры; а внутри тут абажуры, духота и шторы придавали салону несуразный густо домашний оттенок. Затем свет замигал и погас.

— Я ведь о чем всегда мечтал? — неожиданно произнес сосед. — Мечтал купить ферму в Нью-Гэмпшире и разводить мясной скот.

Стюардесса объявила, что сейчас будет произведена вынужденная посадка. Над всеми зримо распростер крылья Ангел Смерти; только ребенок не ощутил их взмаха. Стало тихо. Слышно стало, как пилот в кабине напевает: «У меня шесть пенсов, серебряных шесть пенсов. Как бы ухитриться и прожить на них весь век…»

Заглушив песенку пилота, взвыли гидравлические клапаны, вверху что-то визгнуло, как тормоза автомобиля, и самолет лег на брюхо среди кукурузного поля — тряхнуло так, что старик, сидевший впереди, застонал: «Ох, спина моя! Почки мои!» Стюардесса распахнула дверь, кто-то открыл аварийный задний люк, и в салон вошел отрадный шум продолжающегося существования, ленивый плеск и запах ливня. Один за другим они выскочили из самолета и рассыпались по полю кто куда, оберегая жизнь, молясь, чтобы не оборвалась ее нить. И нить не оборвалась. Когда стало ясно, что самолет не загорится и не взорвется, стюардесса и другие члены экипажа собрали пассажиров и повели под крышу ближнего сарая. Приземлились они неподалеку от Филадельфии, и вскоре вереница такси доставила их в город. «Как в войну на Марне», — проговорил кто-то; однако подозрительность, с которой многие американцы относятся к своим дорожным спутникам, почти вся и теперь осталась, как это ни удивительно.

В Филадельфии Уид сел в поезд. Доехал до Нью-Йорка, пересек его с юга на север и как раз поспел на электричку, которой пять вечеров в неделю ездил со службы домой.

В вагоне он сел рядом с Трейсом Бирденом.

— А знаете, — сказал он, — я сейчас с самолета, что чуть не разбился под Филадельфией. Мы сделали посадку на поле…

Он опередил и газеты и дождь, погода в Нью-Йорке стояла солнечная, тихая. Был конец сентября, день круглился и пахнул, как яблоко. Трейс выслушал рассказ без волнения. Да и откуда возникнуть волнению? Воспроизвести словами эту встречу со смертью Франсис был не в силах — тем более в электричке, идущей трущобными и солнечными предместьями, где в тесных садиках уже начинался сбор плодов. Трейс развернул газету, и Франсис остался один со своими переживаниями. На остановке Тенистый Холм он простился с Трейсом, сел в свой подержанный «фольксваген» и поехал домой.

Дом стоял на участке Бленхоллоу, стилем своим подражая коттеджам голландских поселенцев колониальных времен. Он был просторнее, чем кажется, когда подъезжаешь к нему. Общая комната была обширна и делилась на три части, как Галлия [77] «Записки о Галльской войне» Юлия Цезаря начинаются словами: «Вся Галлия делится на три части…» . В загибающейся влево части был длинный, на шестерых, стол со свечами и с фруктовой вазой посредине. Из открытой в кухню двери шел аппетитный запах и доносилось скворчанье: Джулия Уид готовила вкусно. Центром средней, самой большой, части служил камин. Справа были книжные полки и рояль.

Комната блистала чистотой и спокойным порядком, и в окна, выходящие на запад, еще тек ясный свет предосеннего солнца, прозрачный, как вода. Ничто здесь не было в забросе, глянец был на всем. На столике здесь не наткнешься на жестяную коробку с тугой крышкой, где внутри вместо сигарет — старая пуговица от рубашки и потускневший пятак. В камине не увидишь вчерашней золы. На рояле стояли розы, отражаясь в лакированной широкой крышке; на пюпитре — альбом шубертовских вальсов. Луиза Уид, девятилетняя хорошенькая девочка, смотрела в закатное окно. Ее младший брат Генри стоял рядом. Самый же младший, Тоби, присел у каминного ящика для дров и разглядывал на его отполированной меди выпуклые фигуры католических монахов, пьющих пиво. Франсис снял шляпу, положил газету; не то чтобы он сознательно любовался этой сценой — он вдаваться в созерцание не привык. Здесь было его гнездо, родное, созданное им, и он возвращался сюда с тем чувством облегчения и обновления сил, с каким всякое живое существо возвращается к себе домой.