Мариам Петросян - Дом, в котором… [Издание 2-е, дополненное, иллюстрированное, 2016]

— Что здесь произошло? — спросил Р Первый, поворачиваясь в нашу сторону.

— Это вас надо бы спросить, — сказал Сфинкс, и схлопотал затрещину.

Табаки сразу проснулся.

— Ну, это уже полный беспредел! Это уже гнусность! — заорал он, бултыхаясь в подушках. — Приходят, запрыгивают на чужие кровати! Скачут и орут! Разбивают Толстякские сердца! А потом нас же еще и бить?

Р Первый развернулся к Табаки и посмотрел на него по-птичьи, одним глазом.

— Эй! — крикнул Лорд. — Его не трогайте!

Блондинка в запотевших очках все это время отрешенно смотрела на Ральфа. По-моему, он казался ей еще одним фрагментом того фильма ужасов, в который она угодила. Потом, медленно, очень прямая, она направилась к двери. На этот раз ей никто не помешал, и она вышла. Ее уход отметили только я и Толстый. Толстяк, спрятанный Горбачом на подоконнике, вдруг начал выть. Он выл, скуля, покачиваясь и дергая занавеску, оплакивал уход белокурой дамы в очках, только так это можно было понять, и мы поняли — все, кроме Ральфа.

— Это что еще такое? — спросил Р Первый с ужасом.

— Он влюбился, — грустно сказал непонятно откуда возникший Македонский, снимая Толстого с подоконника.

Как огромная полосатая улитка, оставляя за собой блестящий слюдяной след, Толстяк, не переставая страдать, пополз к двери. Его плач был невыносимо тосклив. Это вообще был мерзейший звук из всех, какие мне доводилось слышать.

Ральфу, наверное, тоже.

— Нет, это невозможно! — сказал он и, обогнав ползущего Толстого, выбежал из спальни.

— Возможно все! — крикнул ему вслед обиженный за Толстого Табаки. Горбач поспешно включил музыку, заглушая его.

— Пронесло, — выдохнул Лорд. — Спасибо Толстому.

Сфинкс подошел к Толстяку и опустился перед ним на корточки.

— Спасибо тебе, Толстый, — сказал он серьезно. — Ты спас наши лица. Слышишь?

Обрадованный, что на него обратили внимание, Толстяк начал жаловаться уже конкретно Сфинксу.

— Зачем было нарываться, Табаки? — спросил Лорд.

— Затем. Надо было разъяснить ему, что к чему. У нас есть права, и их надо отстаивать, не то эти Рептилии сядут нам на головы. Но, конечно, нехорошо стало, когда он вошел. Эта тетка. Потом Ральф. Теперь Толстый. Сплошные стрессы.

Табаки уставился на Толстого. Сфинкс сидел возле него, иногда облизывая рассеченную губу, и Толстый уже не плакал, а пытался что-то ему втолковать. За грохотом музыки никому не было слышно, о чем они говорят, но, судя по виду Сфинкса, он вникал во все, что объяснял ему Толстый на своем птичьем языке. Они сидели рядышком, кивали друг другу, смотрели друг другу в глаза и не обратили никакого внимания на Македонского, который подкрался к ним с платком, вытер обоим рты и незаметно отошел.

Р Первый догоняет женщину в бирюзовой куртке, которая, конечно, идет совсем не в ту сторону, куда следовало бы. Любопытные прохожие комментируют ее внешний вид и походку.

— Эй, смотрите, какая! Ее, что, подстрелили?

Ближайшая спокойная комната — кабинет Ральфа. Он втаскивает ее туда и сажает, почти укладывает, на диван. Наливает воду из бутылки, потом вспоминает о сумочке, все еще торчащей из кармана его пиджака, и кладет ее рядом с женщиной, предполагая, что у любой женщины в сумочке должно иметься средство против истерик.

— Ваша сумка.

— Благодарю.

Она зажимает нос платком и некоторое время сидит неподвижно, потом залпом выпивает воду и открывает глаза.

— Благодарю. Вы пришли вовремя. Еще немного, и…

— И вы бы расплакались.

Она бросает на него гневный взгляд.

— Вас это, кажется, смешит?

— Я не смеюсь. Не нахожу ничего смешного в том, что с вами произошло.

Женщина снимает очки, близоруко вглядываясь в лицо Ральфа.

— Простите. Я все еще не пришла в себя. Они что, сумасшедшие?

— Я бы на вашем месте не употреблял таких выражений.

— Они чуть не разорвали меня на куски! — губы женщины начинают дрожать. — Чуть не съели меня. За что?

— Кто-нибудь из них до вас дотронулся?

Она хмурит брови, покусывая край платка.

— Вроде бы нет. Я почти уверена. Только этот страшный. Ползающий. Он все пытался меня потрогать. И трогал!

— Они оскорбляли вас?

Женщина закрывает глаза.

— Они издевались надо мной! Этого страшного… они сунули его мне прямо в лицо! И… и его слюни… размазались…

Губы ее кривятся, она вот-вот разрыдается. Вода колышется в стакане, зажатом в ее руке.

— Успокойтесь, пожалуйста. — Ральф встает. — Этот страшный, которого вы все время упоминаете, безобиден, как котенок. Он не причинил бы вам никакого вреда. Допускаю, что его вид может быть неприятен, но вы же знали, куда идете и что можете увидеть.

Он берет с дивана пустой стакан и вертит его в руках.

— Сейчас я отведу вас к директору. Хочу заранее договориться. Надеюсь, мы друг друга поймем…

Женщина тоже встает. Поправляет прическу, одергивает свитер.

— Да, конечно. Я все поняла. Вы хотите, чтобы я не упоминала при директоре ваш поступок, не так ли?

— Поступок?

— Вы ударили ученика по лицу. До крови. Я видела. Конечно, вы не хотите, чтобы об этом стало известно директору. Не беспокойтесь, я ничего не скажу. В тот момент я сама готова была сделать нечто подобное. Хотя вам, конечно, не следовало. Вы можете остаться без работы, если…

Ральф сдерживает улыбку.

— Вы не угадали. Я совсем не это имел в виду. Хотя мне и хотелось бы, чтобы все было именно так.

— Тогда я не понимаю.

— Не упоминайте при директоре о том, что с вами произошло.

Ее руки замирают; в каждой — по шпильке, выуженной из прически.

— Простите? А что я тогда, по-вашему, должна ему сказать?

— Скажите, что прошли до конца коридора и посетили наш прекрасно оборудованный лазарет и что вы в восторге. От лазарета, персонала и прочего. Ему это понравится.

— Вы издеваетесь? Чего ради я должна болтать какую-то чепуху?

Она идет к двери и нервно дергает ручку.

— Выпустите меня отсюда! Откройте сейчас же!

— Не заперто.

Ральф не делает ни шагу, чтобы помочь ей.

— Тяните на себя. Но учтите. Вы идете к директору, я иду в четвертую. И жду там его прихода. Со своей версией произошедшего. Включая запрыгивания на кровати и неадекватные реакции. Я уточню подробности. Боюсь, это сильно уронит вас в глазах директора. А позже я позабочусь, чтобы эта история дошла до всех ушей, сколько их есть в этом заведении. Возможно, я даже кое-что приукрашу. Но поверят все равно мне, а не вам. И вы будете выглядеть… глупо.

Она краснеет, подбирает слова, чтобы сказать что-нибудь уничижительное, но он опережает ее.

— Я воспитатель той группы, куда вы зашли. Вам ни в коем случае не следовало этого делать. Я их не оправдываю, но вы виноваты сами. Вам не понравилось бы, если бы в вашу спальню ворвался, как к себе домой, совершенно чужой человек. Я в вашем присутствии наказал того, кто, по моему мнению, был виноват больше других. И хватит. Директор может со мной в этом не согласиться, а я не хочу, чтобы кого-то из моих воспитанников наказывали только потому, что вам не терпится поведать миру о своих переживаниях.