Мариам Петросян - Дом, в котором… [Издание 2-е, дополненное, иллюстрированное, 2016]

Я не признавал, что Сфинкс мой учитель, и ни разу даже мысленно его так не называл. До Мертвого Дома. До появления там Ральфа. Он ведь пришел не один, а с моей матерью, об этом я забыл тебе рассказать. У нее в сумочке лежала моя фотография трехлетней давности. Не знаю, зачем она ее притащила и зачем показала мне, может, она ее держит при себе из сентиментальных соображений, а может, захотела сравнить с оригиналом. В любом случае, это был кошмар. Не знаю даже, как объяснить. Бывает же, что смотришь на чье-то лицо и хочется поскорее отвести взгляд? Так вот, мальчишка на фотографии был как раз таким. Сразу видно, что полное дерьмо. Рожа кислая, нижняя губа оттопырена, в глазах сплошное самомнение и скука. Обливает презрением весь мир.

Неправда, сейчас я не такой! Ты просто не видела ту фотографию! Я покажу тебе, и ты поймешь. Да, она у меня, я выпросил ее у матери в такси на обратном пути. Этого свинячьего ублюдка. Чтобы помнить, что взялся учить Сфинкс. И каким бы я был сейчас, если бы не Дом. Вот этим же ублюдком, только покрупнее и попротивнее. Оказывается, бывает несколько жизней в одной. Я никогда раньше не думал об этом. Я понял свою мать и простил. С тем, что она носила в сумочке, я и сам не захотел бы жить.

А Сфинксу я собирался каждое утро кланяться и говорить: «Спасибо тебе, о великий учитель», но ни разу не получилось. Как это ни скажи, выглядело бы издевкой, а я-то хотел всерьез.

Нет, я только спросил, как он рискнул взвалить на себя такое, а он ответил, что и сам удивляется. Сказал: «Что-то в тебе было. Какой-то стержень. Так что я рискнул». После этого разговора я целый час рассматривал свинячьего ублюдка. Искал стержень. Не было там никакого стержня, хоть убей. Или я не такой глазастый, как Сфинкс.

Ну вот, тебе опять смешно… Это здорово, что я могу тебя рассмешить. Путь к сердцу женщины лежит через смех.

Я не для того здесь, чтобы рассказывать о Сфинксе. Да, я ищу пути к твоему сердцу, я этого и не скрывал. Ищу и так и эдак, с надеждой и упованием… Можно тебя поцеловать? Я так и думал. Никогда нельзя делать то, чего больше всего хочется. Может, разве что в раю. Или в раю просто перестаешь хотеть?

Я не маньяк, я просто люблю тебя. Я хочу быть с тобой всегда, прижиматься к тебе во сне, хочу целовать твои брови и рот, и пальцы, которые ты грызешь, и заплатки на твоих джинсах, и рожицу на твоей майке… Я хочу носить тебя на руках и любить везде, где только можно, хочу двенадцать детей, рыжих и хулиганистых, с разбитыми коленками и курносыми носами, с бессмертными душами, в которые никто никогда не забьет гвозди… Но этого все равно никогда не будет, зачем же ты так злишься, когда я об этом говорю?

А ты знаешь, что твои уши просвечивают красным, когда ты стоишь перед окном? Я не издеваюсь, вовсе нет, я в жизни еще не был так серьезен. Кто уродина? Ты? Шутишь? У тебя самые черные глаза на свете, о твои ресницы можно обжечься, а в волосах светит солнце. Ты — как тюльпан на тонкой ножке, как…

Все, все, больше не буду. Я не кричу, я шепчу, меня еле слышно. И это не я нагибаюсь, это меня притягивает. Здесь очень жарко. Нет? Ну, значит, тепло. Я совершенно здоров, просто здесь жарко, или тепло, или еще что-нибудь в этом роде, а этот свитер кусается. Больше, наверное, мне нельзя к тебе приезжать? Я сам все испортил, я понимаю. Прости. Так могу я приехать еще?

Двор сверкает снегом. Деревья сверкают звездами инея. Горбач смотрит на них, пряча подбородок в шарф, а холодные пальцы — в карманы. Примерзнув к скамейке, встает и ходит кругами. Очень маленькими. Каждый его шаг разрушает голубую гладкость снежного поля, и, жалея ее, он наступает в собственные следы. Ворона ковыляет за ним, толстая в своей зимней шубе, и безнадежно ищет землю, исчезнувшую под слоем мокрого холода. Это ее первая зима. Она прыгает боком, подозрительная и смущенная, и проверяет свои подозрения о конце света, расковыривая клювом белое, заслонившее землю.

Бандар-Лог Конь слоняется по коридору, стреляя сигареты у проходящих мимо. Увидев бегущую вдоль стены мышь, оглушительно свистит и швыряет в нее брелоком без ключей. Промахивается, подбирает брелок и прислоняется к стене, выслеживая очередного дарителя.

В четвертой спальне Табаки раскладывает «Голубую Мечту» — знаменитый пасьянс от Мухи, который никогда не выходит. Он напевает, и в его песне собаки преследуют безруких людей, а безрукие убегают от них, хохоча, хитрые шакалы бродят вокруг спящих львов, замышляя отобрать у них остатки обеда, а львы безмятежно спят, пока обеденные остатки исчезают…

В пустом классе первой группы Фазан Джин, ероша волосы, пишет письмо младшему брату, обитающему в Наружности. Из спальни доносится приглушенный звук телевизора. Джин невольно прислушивается. Потом опускает голову и дописывает фразу: «Я убедился в том, что все женщины одинаковы. Даже лучшие из них не знают, что такое дисциплина».

Лэри и Спица, взявшись за руки, чинно прогуливаются по коридору первого этажа. Иногда они останавливаются, и Спица, страшно краснея, поправляет Лэри волосы или воротничок.

— Да ладно тебе, — ворчит Лэри, уворачиваясь. — Что ты, как мамочка…

Но ему это нравится.

Встречные Логи делают у них за спиной непристойные жесты, в душе отчаянно завидуя.

Песня Табаки все громче и все тоскливее, но сам он этого не замечает, пока ему не говорят: «Может, хватит?» Тогда он замолкает, обиженный, смешивает карты и строит предположения относительно того, «нужен ли он вообще кому-то в этой комнате и не стало бы всем комфортнее, если бы он убрался восвояси?» Ему не отвечают. Табаки сползает с кровати и, бросив в пространство «Спасибо, справлюсь сам», хотя никто не предлагает ему помощь, ползет к коляске, долго очищает ее от посторонних предметов: остатки бутербродов, полгазеты, плед и серединка яблока; он выбрасывает все это, ворча «Все, что попало, швыряют почему-то именно сюда!» и, погрузившись, едет к выходу.

Лучшее место для обиженного, конечно, двор, но там слишком холодно, поэтому Табаки едет в класс, предположительно пустой, темный и холодный, тоже вполне подходящий для переживаний.

Горбач дышит в замерзшие пальцы. Синие тени удлинились, облака бегут под невидимой луной. Уши Горбача горят, вылезая из-под шапки. Он чихает и прячется в шарф. Вороне надоедает гулять. Она взлетает ему на плечо и застывает, спрятав клюв в нагрудных перьях, так же, как он прячет подбородок в шарф. Они сидят неподвижно, ворона и человек. Спящий мир превратил их в статуи.

В классе четвертой не так уж темно, не очень холодно, и его нельзя назвать пустым, потому что на подоконнике сидит Лорд. Табаки подъезжает к подоконнику и дергает край свисающего с плеч Лорда одеяла.