Стефан Дичев - Современная болгарская повесть

Мы возвращались из театра… Шли через парк по моей любимой аллее. Сели на скамейку, где я любила сиживать, готовясь к экзаменам. Андрей продирался через кустарник, а я дернулась за него сзади, словно слепая. Было невероятно душно и темно. Ветер словно бы влез на высокие ветви и создавал ощущение скорее неподвижности, чем прохлады.

— Я хочу показать тебе мою любимую скамейку… — с трудом проговорила я и подождала, пока он сядет рядом. Я надеялась, что он, по крайней мере на мгновение, замолчит и послушает меня. Я почувствовала, как он взял мою руку, но лица его разглядеть не могла. Нас окружали старые, уже вымирающие сосны; небо было чуть светлее, и, чтобы не впасть в меланхолию, я старалась смотреть вверх. Я не решалась встать. Какая-то влюбленная пара затащила сюда скамейку, краска облупилась, и на ней отчетливо виднелись пронзенные кинжалами сердца и неприличные слова. После третьей сигареты Андрей оставался таким же оживленным, перемена в его настроении, в сущности, была едва уловимой.

— Я хотела показать тебе мою любимую скамейку, — громко сказала я и схватила его за руку. Андрей говорил еще какое-то время, внезапно он умолк, так как подошел к тому месту своего монолога, в котором я должна была спросить: «Почему ты считаешь, что должен стать адвокатом?» Наступила долгая психологическая пауза. Андрей был удивлен, растерян, а я стыдилась повторить в третий раз: «Я хотела показать тебе мою любимую скамейку». Я почувствовала, что больше не в состоянии выдерживать это молчание, и заговорила, понимая, что становлюсь смешной.

— Почему ты не сбреешь бакенбарды?

Неловкая пауза. Потом я спросила, почему он на пять минут опоздал в театр, я ненавидела его опоздания, ненавидела взгляды и физиономии гардеробщиц. Внезапно я вспомнила, что он не поздравил меня с днем рождения. Я понимала, что смешна…

Среди старых деревьев и молодого сосняка царила бархатная и мягкая тишина, исцеляющая тишина. Каждую секунду я ждала, что лупа покажется из-за облака, темный край которого уже начинал серебриться, или кто-нибудь пройдет по аллее. Но ничто не обуздало меня. Андрей не простил мне того, что я не задала ему вопрос: «Почему ты считаешь, что должен стать адвокатом?» Он принялся грубо трясти меня за плечи и шептал на ухо:

— Чего ты от меня хочешь? Каждый день я мотаюсь по театрам, концертам… Моцарт, Шостакович, осточертело. Слушаю твоих поэтов, на улицах держу тебя за руку, сижу с тобой в студенческих кафе. Развлекаю твоих подруг, когда у них нет дела. Чего ты хочешь?

Думаю, в тот момент мы оба ощутили почти физическую боль и отпрянули друг от друга. Меня это не испугало, а его не устыдило. Мне казалось противоестественным, что мы одни и никто нас не слышит. Андрей внезапно сник, стал приглаживать мои волосы и выглядел человеком, который силится что-то припомнить.

— Ты не любишь меня, Андрей, — слова прозвучали драматически, как в каком-нибудь фильме с участием Греты Гарбо, — ты неравнодушен только к самому себе, понимаешь?

Я казалась самой себе раненой птицей, которой нет спасения. Эта медленная потеря сил, это отсутствие воли…

Андрей затягивал узел галстука конвульсивными, полными угрозы движениями. Я хотела вымолить у него прощения, спросить, почему он хочет стать адвокатом, но когда он приблизился ко мне, сразу очнулась:

— Прошу тебя, не ухмыляйся…

На мгновение я почувствовала, что мне становится страшно, в моем тоне слышалось что-то многозначительное, заговорщическое. Андрей закурил сигарету и стал ласкать меня, как мать ласкает ребенка. Это было жестоко с его стороны, жестоко было быть ласковым… А я, по крайней мере в тот момент, я должна была сделать что-то настоящее. Я искала примирения и с ним и с самой собой и обняла его. Когда я губами коснулась его губ, у меня появилось такое ощущение, будто я целую кору дерева, о которое опираюсь…

Андрей навел порядок на своем столе, раскрыл «Советскую фармакологию», в которой излагались обязательные правила хранения, упаковки и оформления названий и сроков годности лекарств, но ему не читалось. Его мысли, отрывочные и разбегающиеся, были где-то далеко. Он смотрел, как дождь падает на навес, увитый виноградом.

Когда они вторично встретились с сестрой Боневой, он засиделся у нее почти до двенадцати ночи. На этот раз она была одета, словно на прием, и это произвело на него впечатление. Оба они выглядели нелепо, как бы наивно… Андрей в своем исключительно элегантном сером костюме и сестра Бонева в коротком, слишком затянутом в талии черном платье. Она завила волосы, и они красиво рассыпались по ее плечам. Она была торжественнее и серьезнее, чем в первый раз. Очевидно, все обдумала. У Андрея сложилось впечатление, что думала она не только о деле.

Радио было включено, и минут пятнадцать они слушали эстрадную программу и пили кофе с «Плиской».

— Мой муж настаивает, чтобы я пригласила адвоката из Софии, — мягко заговорила она, когда они уселись в кресла друг против друга, — но я не хочу. Мне кажется, я пользуюсь у вас доверием…

Это было сказано спокойно, без рисовки и ни к чему не обязывало, и Андрей снова почувствовал ее внутреннее сходство с Юлией. Сестра Бонева воспринимала вещи во всей их сложности. Он считал, что ей к лицу даже завитые волосы и дешевая губная помада. Такое в этом городе встречалось крайне редко…

На его вопросы она ответила неожиданно рассудительно и трезво. На мгновение Андрею показалось, что он разговаривает с человеком, который закончил юридический факультет, настолько скучными и одновременно исчерпывающими были ее ответы.

По глазам сестры Боневой читалось, что эта молодая, уверенная в своей красоте женщина отдает себе отчет в том, что находится в обществе молодого мужчины. Андрей, не стесняясь, наблюдал за ней и с удивлением отметил, что ее сходство с Юлией словно бы тает. Она была крупнее и выглядела более зрелой (особенно с завитыми волосами), нос был острее, а глаза не такие мягко-зеленые и удивленные. Но она явно обладала тем же качеством, что и Юлия: от нее исходило очарование. Это сходство застало его врасплох и поразило еще в тот раз, когда она вошла в контору.

Он пытался убедить себя, что не сестра Бонева включила ампулу в систему, в это время она искала аспирин, а потом ей надо было налить в стакан воды и отнести доктору Цочеву. Когда она вернулась к прибору, капли были отрегулированы…

Ответ на второй вопрос был весьма лаконичен и как будто осторожен. Сестра Бонева могла с уверенностью сказать, что в тот момент возле системы находилась и сестра Виргилия (по ее выражению: «любовница моего мужа»), и санитарка, и доктор Цочев, но конкретно не указывала на того, кто мог включить ампулу. Она ежедневно присутствует на двух-трех операциях, детали сливаются, и поневоле в сознании остается воспоминание о какой-то операции, не имеющей ни начала, ни конца.