Стефан Дичев - Современная болгарская повесть

Приближались выборы. В одном из сел, под Петроханом, наш коммивояжер узнал, что вечером в здании школы состоится собрание, на котором будет выступать какой-то приехавший из Софии политический деятель. Он поболтался по улицам и, так как деваться было некуда, решил пойти послушать. Когда он входил, крестьяне, стоявшие у дверей, проводили его глазами — верно, приняли его за охрану — и продолжали свой разговор.

Оратор вытер лицо грубым деревенским платком (он был опытным и знал, что это произведет нужное впечатление) и начал речь. Он заговорил о том, как беден этот горный край и как он расцветет, если его особу выберут в народные представители.

— Братья горцы, Демократический сговор [4] Демократический сговор — реакционная политическая партия, созданная в Болгарии после фашистского переворота 9 июня 1923 г. из самых консервативных буржуазных партий и группировок. надеется на вас, ибо, как говорится в поговорке, только горы рождают истинных мужей. Мужей, на которых мы, устремленные в вожделенное будущее, хотим опереться!

— И картошку еще родят наши горы, только ее поедает колорадский жук, — заметил кто-то.

— Пусть поедает. Мы с ним расправимся! У нас есть способ! — жестко сказал представитель Демократического сговора. — Вы его потом днем с огнем не сыщете…

«Сейчас он пообещает построить мосты или провести в эту глушь железную дорогу» — подумал, улыбаясь, коммивояжер. Но он ошибся. Оратор стал клеймить своих идейных противников. Он так распалился, что пришлось расстегнуть воротничок. Вытирая потную шею (деревенский платок нещадно царапал кожу), подавшись всем корпусом вперед, он рассекал пространство вытянутой вперед рукой. Голос его гремел:

— Господа крестьяне, вы сами знаете, что сделали те, за которых вы несколько лет тому назад так опрометчиво голосовали! Они обещали крестьянам молочные реки и кисельные берега, а, добравшись до власти, разжирели и обо всем забыли… Они разъезжали в колясках!

— И вы не станете пешком ходить! — отозвался голос того же крестьянина, чью картошку съел колорадский жук. — И у вас под задницей будут поскрипывать рессоры…

В зале засмеялись, но оратор сделал вид, будто не слышал, и продолжал:

— Их обуял разврат! Они стали сажать за государственную трапезу своих дядюшек и племянников… Народ голодал, а они ели жареных барашков!

— И вы не станете есть их сырыми! — не стерпев, гаркнул коммивояжер с заднего ряда.

Оратор прервал речь, поднял ногу, словно хотел попрать труп врага, и зловеще произнес:

— Господа, в этот зал проник противник наших идей, — противник всего самого вожделенного, к чему направлены взоры нашего многострадального и героического народа. Мы не должны оставаться к нему равнодушными, господа!.. Мне сообщили, что здесь присутствует агент тех, кто всячески стремится подорвать веру в наши благородные идеи…

Потом, при проверке, оказалось, что именно на неизвестное лицо, сидевшее в заднем ряду, и была возложена задача подорвать веру в благородные идеи представителя от Демократического сговора. Растерянный коммивояжер напрасно старался объяснить, что он действительно агент, но всего-навсего фирмы по продаже швейных машин, — местные эксперты доказали, что его документы подложные.

Он всю ночь просидел в деревенской каталажке в подвале Общинной управы, и только на другой день сторож вытолкал его взашей. Всю дорогу до самой Софии он чувствовал, как на спине его горят саднящие следы побоев, будто то была кровавая строчка гигантской швейной машины марки «Зингер».

— Иду домой, — продолжал рассказывать гость, — спина горит от побоев, и думаю: «Всегда найдутся дураки, готовые таскать каштаны из огня. Эх, Борис, Борис, и чего ты лезешь не в свое дело? Зачем обжигаешь пальцы?» И вот пришел я как-то утром в мастерскую отца, поставил стул рядом с его рабочим местом, помешал кисточкой столярный клей и сказал: «Хорошему ремеслу обучил ты меня, отец, зачем же я скитаюсь по чужим селам и дразню дворовых собак?» Разодрал я по листам старую книгу — сухой клей трещал, словно что-то ломалось в моей душе, — взял кривую иглу и принялся за работу… И так по сей день.

— Дай еще бастурмы, — сказал отчим маме.

Она жестом показала, что бастурма кончилась.

Тогда он приставил лестницу к лазу в потолке. Ни самого лаза, ни чердака не было видно — керосиновая лампа в углу у очага еле-еле светила, — и мне показалось, что хозяин дома устремил лестницу во что-то незримое и полез прямо в ночное небо. Походив по небу (шаги его слышались совсем явственно), он стал спускаться… отчим и впрямь спускался с чердака, перекладины лестницы прогибались под его тяжестью, а огромный кусок бастурмы скрипел сушеными ребрами у него под мышкой.

— Так вот и работаю уже много лет, — отпив глоток вина, сказал гость. — Сшиваю страницы книг, иногда успеваю и кое-что прочитать. «Облекаю в кожаные одежды мудрость былых времен» — как сказал один адвокат. А вечером сяду в пивном баре, закажу кружку пива, женские юбки мелькают между столиками, декольте сверкают от света лампы, горящей над стойкой, и глаза мои радуются… Ораторы произносят свои речи в селах, ругают тех, кто добрался до кости раньше их… потом придут другие и начнут поливать этих. Вертится наш безумный мир, а ради чего вся эта суета?.. Случится инфаркт, и тебя понесут ржавыми подковками вперед, прямо к вырытой яме… Многим людям — куда умнее меня! — не удалось переделать мир, так неужели же я разберусь, в чем загвоздка?

— И все же должен же кто-то навести порядок! — не согласился с ним отчим.

— Как же! Лишь еще больше разбередят раны. А у меня в руках золотое ремесло! Возьмись я одни Евангелия святого синода переплетать, и то двух жизней не хватит… Ты, может, со мной и не согласен, но я так это понимаю… так и живу. Вы себе деритесь, ломайте ребра… Простите, я не о вас говорю, — обратился он к сидящим за столом, — а я по вечерам, возвращаясь из пивного бара, буду читать ваши некрологи…

— И наши будут когда-нибудь читать, если их, конечно, напечатают, — попытался возразить отчим. Он сказал это неуверенным тоном, боясь, что по его словам гость поймет, что имеет дело с неграмотным человеком.

— Пусть читают. Они будут знать, что мы получили от жизни то, что смогли, и просто, по-человечески наслаждались земными радостями…

Керосин в лампе кончился. Фитиль коптил. Вино в стаканах густело — в нем оседал мрак поздней ночи, — и переплетчик пил глотками этот мрак, словно хотел ощутить на языке запах неба и дующего с гор ночного ветра.

Единственным светлым пятнышком была спящая канарейка. Она висела на петельке вниз головой, уцепившись тоненькими коготками за холодную проволоку своей тюрьмы…