Стефан Дичев - Современная болгарская повесть

Охотник не спешил стрелять. Он думал, что предсмертный заячий танец забавляет художника (человеку редко выпадает видеть такое зрелище!), осторожно переводил дыхание, чтобы не сбить мушку, и ждал.

От выстрела машину слегка тряхнуло. Звук был глухой, без эха, он упал в канаву и увяз в темной мгле. Заяц подпрыгнул, словно хотел посмотреть, кто это в него стрелял, и грохнулся о землю.

Тогда раздался плач ребенка. Ночь старалась его приглушить, запеленать, тенью кустов и татарника, но он вырывался — мокрый, измазанный грязью — и растекался на плато.

— Что ты сделал? Там люди! — придя в себя, крикнул художник и почувствовал, что по лбу его течет холодный пот…

Потом он увидел спину своего знакомого, который шел по вспаханной земле тяжелой, уверенной походкой. Свет фонаря держал его в своем капкане, но он не искал спасения во мраке, который тоже вставал вокруг непроницаемой стеной. Куртка его шуршала — она была сшита на более крупного человека. Вот он приблизился к дороге, таща за собой огромную тень, которая цеплялась за кусты и растягивалась, как резина. Тушка зайца качалась у него в руках (заяц был совсем маленький. Может быть, поэтому он плакал, как ребенок?), брюшко подстреленного беглеца дымилось под светом фонаря, серебро шкурки плавилось в лиловых отблесках и текло по грязным коленям охотника.

— Мне нехорошо… — сказал художник.

Машина буксовала, по крыльям колес скреблись низкие кусты. Она качалась из стороны в сторону, пытаясь выскочить на шоссе. Свет ее фар, ощупывая путь, поднимался к перевалу.

В соседнем доме жила пожилая супружеская чета.

Окно их маленькой комнаты в первом этаже смотрело на наш дом, и художник, выходя на балкон, чтобы немного отдохнуть и выкурить сигарету, сам того не желая, — может быть, его привлекал солнечный свет, который падал на пол и зажигал ковер огненно-красным пламенем, — подолгу разглядывал эту комнату. В окно виднелся край занавески, старой и выцветшей, — теперь уже трудно было определить, какого она раньше была цвета: фисташкового или розового, — но хозяева никогда ее не задергивали, даже поздно вечером, ложась спать. Может быть, от рассеянности, а может, просто считали, что вряд ли найдется человек, который станет интересоваться их жизнью. Но такой человек нашелся. Это был художник. Сознавая всю неделикатность своего поступка, движимый скорее привычкой ко всему приглядываться, чем любопытством, он в свободное время смотрел в окно своих соседей.

Вот они садятся обедать. Старик склонился над дымящейся тарелкой — его крупная бритая голова своим овалом повторяет ее желтый край. Зачерпнув суп, он неторопливо подносит ложку ко рту и ждет, словно пересчитывает фасолины, потом дует, и тоненькая шелуха, лопнувшая при варке, кудрявится (художник хорошо это представляет). Пар поднимается над головой, расплываясь, касается бледного лица жены, туманит ей очки (одно стекло и без того матовое — жене сделали недавно операцию, и глаз еще не зажил). Вторая ложка — и снова облачко пара, которое вместе с мыслями обедающих плывет над столом и исчезает у потолка.

По вечерам, пока жена убирала со стола, муж начинал раздеваться. Он делал это медленно, как бы машинально: повесив пиджак на спинку стула, разглаживал ладонью складки возле ворота, потом аккуратно укладывал на него галстук, а сверху перекидывал брюки. Оставшись в одном нижнем белье и сразу превратившись в маленького смешного человечка, он садился за стол и принимался разбирать свою флейту. Сначала плюшевой тряпочкой вытирал плоское, как монетка, колечко, которое при игре рождает тон, потом касался пальцами клапанов, и они мягко хлопали, издавая звук, похожий на стук крупных дождевых капель; ястребиным пером с оранжевым кончиком и серебристо-голубой маковкой прочищал отверстия инструмента. Перо, вспыхнув, сжималось и гасло, проникая внутрь темного поющего дерева через маленькие, с ноготок, дырочки под клапанами, и оставляло там свое серебро — дар, который поможет родиться песне…

И песня рождалась. Ее первые звуки были похожи на полет ласточки. Потом они становились сильнее и увереннее — в них уже звучало оставленное пером звенящее серебро, — и, осмелев, они вылетали наружу, где ее встречала дождливая ночь. Недолго задержавшись под стрехой, словно боясь пересечь качающуюся завесу падающих с крыши капель, песня вбирала шум дождя и исчезала.

Хозяйка вытирала руки (мыло все равно не могло смыть с них запах чебреца и лука) и начинала готовиться ко сну. Она вынимала искусственную нижнюю челюсть, споласкивала ее под умывальником и опускала в стакан с водой — челюсть шла на дно, оставляя мелкие пузырьки. Потом тихонько раздевалась. Взяв за подол ситцевое платье, она выворачивала его наизнанку и тянула вверх — ткань трещала под мышками, вцепившись в дряблую грудь, и не хотела поддаваться, но руки оказывались сильнее и сдирали платье.

Когда он потом вспоминал об этом жалком старческом «стриптизе», ему всегда становилось не по себе. Куда девалась нежность той руки, которая когда-то касалась плеча этой женщины? Познала ли она притягательную силу и горечь измены? Или, покорная привычке (забыв о боли и разочаровании), всегда возвращалась все в ту же постель, все к тем же ласкам — к тому, кто, может быть, давным-давно уже наскучил?

А флейта все еще звенела. Художник видел, как старик шагает по комнате, прыгающие клапаны сверкают при свете лампы, — и голова покачивается в такт. Но звуки становились слабее, и слышался лишь шум дождя.

Жена уже легла. На одеяле покоились ее ладони, слишком большие для худых костлявых рук.

По утрам они выходили из дому, чтобы совершить свою обычную прогулку по аллее, тянувшейся вдоль трамвайной линии. Они шли, взявшись под руку и плотно прижавшись друг к другу. На них были длинные балахонистые пальто, сшитые из одного куска материи, с петлями, изодранными большими пластмассовыми пуговицами; на плечах и отворотах ткань пропиталась запахом смога и порыжела от старости, прежний мягкий цвет, даже со следами портновского мела, сохранился лишь под воротником — его можно было видеть, когда флейтист поднимал воротник во время дождя.

Они шли по аллее, занятые разговором, и тополя, уже голые на макушках, осыпали их листьями. Художник смотрел на них сквозь сырую метель листопада, и ему казалось, что по аллее идет один человек, надевший непомерно широкое, старомодное пальто. В его памяти старческие черты сливались и выплывало одно лицо — оно тоже было в очках.

Когда он смотрел, как старики идут по аллее, его охватывало удивительное спокойствие. Ему казалось: он слышит, как на каменных плитах под его окном звучат шаги его постаревших друзей, их руки, дрожащие после трудного подъема на третий этаж, тянутся к звонку, и он тотчас узнает, кто это пришел, даже знает, что скажет гость, когда увидит его в приоткрытом освещенном дверном проеме…