Стефан Дичев - Современная болгарская повесть

— Назовите мне хоть одно место, — живо откликнулся Сираков, — где сегодня нет неприятностей, один островок, хотя бы на краю света, и я поведу корабль к нему!

— В данный момент мне пришел в голову остров Поля и Виргинии, — сказал Кюнеке, засмеявшись и поглядев на Христину.

— Если и существует еще такой остров, то он уже кем-то заминирован, — твердо произнес Сираков.

— О-о, отчаяние? Или усталость? Так рано? — с оттенком покровительства констатировал Кюнеке. Тонкие брови его приподнялись, губы искривила презрительная улыбочка. — Великолепный номер: корабль покидает строй, взяв курс на призрачный остров!

И Сираков вспомнил последнее свое плавание, ночь перед приходом в Салоники. Взволнованные близостью берега, в страхе перед торпедированием, матросы не уходили с палубы… Многие плакали, когда на рассвете показался город. На фоне пережитого казино выглядело глубоким подленьким тылом, местом для показного героизма.

— Между сушей и морем всегда была разница, — тихо сказал Сираков. — Есть и теперь. И еще больше!

— Вы преувеличиваете, капитан! — все тем же тоном чуть ли не сожаления возразил Кюнеке. — Наверное, на вашем корабле есть немецкая артиллерия?

— Да, есть.

— Вот видите! Немецкий народ не уходит от опасности. Он ищет опасность, чтобы с решительностью преодолеть ее. Слышали вы тех, что пели здесь? Завтра они отправляются на фронт. А там убивают… Немецкий народ самоотверженно сражается на фронте протяженностью в четыре тысячи километров! И это — главный залог того, что мы непобедимы. Победим мы!.. Нас и здесь убивают, но мы повторяем партийный девиз: «Всегда на своем посту, и никогда не бездействовать…» Выпьем за эти великие слова, капитан!

— Эрнст, вы говорите серьезно, и с вами скучно, — сказала Христина.

— Вне войны немецкий офицер может быть отличным кавалером, фройлейн Христина, — с легким укором пояснил Кюнеке. — Выпьем за нежность, которой война доставляет страдания.

Подняв бокал, он умильно поглядел на нее.

«Уверен, что он ее любовник и поведет ее сегодня в свою квартиру. Впрочем, ей действительно скучно с ним».

— Как ты намерена провести эту ночь? — спросил он по-болгарски, наклонившись к ней.

— Я? Эту ночь?

— Да, эту ночь.

Кюнеке отвернулся в сторону, показывая, что он не любопытен.

— Спать, конечно. А что же еще?

— Хочу показать тебе корабль.

— О!

Она придавила окурок в пепельнице.

— Должна признаться, — наконец заговорила Христина, — то, что у других было бы чистым нахальством, у тебя выглядит иначе.

Она внимательно разглядывала его лицо, обветренное лицо сорокалетнего мужчины, словно с каким-то грубым изяществом изваянное из гранита, прочерченные вертикальные морщины около губ, полуприкрытые веки, из-под которых пристально смотрели глаза, проникая в тайную сущность людей. Это лицо было привлекательным, потому что свидетельствовало о пережитых испытаниях… И наверно, потому, что Сираков был углублен в себя, он не заметил знака, который Христина сделала Кюнеке. Это был знак, понятный только им двоим.

— Что ты подумаешь, если я тебе откажу? — спросила она кокетливо Сиракова.

— Что не заслуживаю другого.

— Сейчас ты прибедняешься, но я знаю, ты позволяешь это себе, чтобы доставить мне удовольствие или чтобы напомнить мне, что не можешь недооценивать себя?

— И то и другое, — признался он.

— Ты остался верен себе… Удивляешь ты меня, право! Есть ли у тебя приличные напитки на корабле?

— Думаю, что да, — сказал он после небольшой паузы, похожей на колебание.

Кюнеке подозвал кельнера и бросил крупный банкнот, чем лишил Сиракова возможности участвовать в платеже. Поскольку у Кюнеке и этот жест выглядел покровительственно, Сираков на миг испытал желание вытащить пачку денег, которые он получил несколько дней назад, и швырнуть их на стол…

Небо было густо усеяно звездами. Море пахло водорослями, а ущербный месяц боролся на горизонте с лохматыми облаками.

Всевидящий луч прожектора полз по небосводу, как огромная фосфоресцирующая стрелка.

Христина закуталась в белую шаль с кистями. Кюнеке отошел, чтобы подогнать машину, на которой, вероятно, они приехали сюда. Потом он открыл дверцу, учтивый, как портье в отеле.

— Нет, нет, Эрнст! — весело запротестовала Христина. — Оставьте меня с моим соотечественником. Считайте, что я страдаю глупым патриотизмом, как хотите, но сейчас не увозите меня!

Кюнеке захлопнул дверцу и тронул «джип». Сираков и Христина пересекли бульвар и вышли к каменному парапету. Через минуту появился «джип», Кюнеке притормозил и сказал в боковое окошко:

— Капитан, вы отлично говорите по-немецки. Забыл вам сказать, что мы ценим это.

И умчался.

«Слабость к парадным ситуациям», — подумал о нем Сираков, но уже снисходительно. Сейчас он был склонен верить, что жизнь никогда не бывает столь безнадежна, как это может показаться: только два часа назад блуждал он по этим улочкам, отчаявшись от бесцельности своих скитаний, подавленный одиночеством, а сейчас рядом с ним эта женщина, как будто упавшая с неба.

— Боже мой, в самом деле, какая встреча! — шептала она, опираясь на его руку. — Не сердись на меня, но я давно не думала о тебе… А ты был моей большой, большой любовью. Видишь, теперь я тебе делаю комплименты!

— Если я их заслужил…

У самого берега сонная вода свивалась в блестящий рулон, который трепетал, как рыба, вытащенная на сушу, а в скалах лениво потягивающееся море печально всхлипывало. По тротуару протопал патруль.

— Немцы… — произнесла Христина. — Везде немцы… Казалось, раньше их было не так много, а как скоро они заполонили мир! Ты не задумываешься обо всем этом?

— Я привык принимать вещи такими, какие они есть, — особенно если не в состоянии ничего изменить.

— А ты хочешь перемены? Или, может быть, ожидаешь перемены?

— Мне кажется, капитан Сираков будет последним человеком, с которым посоветуются, если решат изменить мир… Так или иначе, немцы делают свое дело — вот и все.

— Известное время я их обожала: они стали модой, пели, маршировали по миру, уверенные в себе. Это мне импонировало. И не только мне, им всюду аплодировали. Я завязала с ними достаточно знакомств в Варне через моего мужа, доктора Русчуклиева. Ты его не знал? Он был знаменитый уролог и великолепный циник. Скончался в Германии. Когда-то, мне кажется, я тебе говорила: если выйду замуж, то только за старика. Думалось, что они умеют баловать и холить. Я всегда хотела, чтобы меня баловали, хотя, в сущности, именно это мне и досаждало больше всего… Считала еще, что самый подходящий язык для любви — немецкий. «Их либе дих…» Звучит, как шепот, не так ли?

— Ты сказала, что развелась.