Стефан Дичев - Современная болгарская повесть

— Хорошая погода, — произнес он угодливо. И добавил, идя рядом с Сираковым: — Жарко… очень жарко… Оживление перед дорогой. И конечно (он кивнул вниз, на матросов), подтрунивают друг над другом. Есть глубокий смысл в том, что мир поделен на две половины… в нашем случае — на две палубы…

И поскольку он не отходил, Сираков спросил, все ли немцы на корабле.

— Шульц! — крикнул Роземиш. — Господин комендант спрашивает, все ли наши на корабле?

Шульц отозвался из помещения:

— Думаю, да… Отсутствуют двое болгар, а третий пошел их искать…

Вслед за Сираковым Роземиш вошел в — каюту и, не забыв спросить: «Разрешите?» — подставил шею под жужжащий вентилятор. (Наконец включили электричество.)

— Очень рад, — бормотал Роземиш. — Я высоко ценю ваше сотрудничество, ваши способности… Восхищен!.. Что касается нашего Шульца, — Роземиш понизил голос, — я давно хотел поделиться с вами — он какой-то… Странный. Отличный артиллерист, имейте в виду, был на два чина выше, чем сейчас, но, понимаете ли, изнасиловал женщину! Женщину! Изнасиловал… этот Шульц… этот странный Шульц…

Дичо привел Мишка и Спиридона — оба были в стельку пьяны. У трапа они замешкались, пропуская один другого вперед, охваченные смешной галантностью, и кончилось дело тем, что оба шагнули одновременно и свалились между кораблем и пирсом. Подбежавшие матросы вытащили их. Когда разозлившегося Мишка вели под руки по сходням, он вдруг повернул окровавленное лицо в сторону часового:

— Чего пялишься? Не узнаешь, что ли? Михаил П. Герасков. Кочегар! Это мы! А ты — шваб! Шва-аб!

Дан сигнал готовности к отплытию. На пирсе размотали тросы с кнехтов, и «Хемус» двинулся в море, взбалтывая грязную темную воду.

О, как дорог сейчас был этот берег! Глубокое отчаяние охватило матросов — словно уходили в изгнание, словно прощались с жизнью! Собравшись на корме, они глядели, как белый кубик Салоник постепенно сливался с серой далью, и чувство беспомощности и безысходности все сильнее охватывало их.

С мостика Люлюшев передал приказ Сиракова: всем надеть спасательные пояса.

Молча двинулись к каютам, понимая, что капитан нарочно не отдавал этот приказ до тех пор, пока они не выйдут в открытое море. Сейчас им ничего не оставалось, как подчиниться.

Вокруг было только море — слегка волнующееся, — все то же море, такое знакомое и ставшее теперь чужим.

…Еще до захода солнца луна — круглая и меловая — поднялась над горизонтом. Затем блеск ее усилился, и море словно бы стало светлее и оттого страшнее. При лунном свете все чувствовали себя как под прицелом. Приуныв, сидели у брезентов, опершись спинами о мачты или о надстройку. Паровой котел пыхтел, и вздохи его вылетали из трубы тающим, каким-то призрачным дымом.

— Бай Жельо, — тихо спросил Илийчо, сидевший рядом с плотником. — Почему у тебя такой глаз?

— Чтобы тебя лучше видеть, Илийка…

— Не до шуток, ах ты, черт возьми!

— Ударили меня, салага, — со вздохом ответил плотник. — В Ставангере это было, в Норвегии… Засиделись мы в канун Нового года в ресторанчике — весело, картинки кругом, светло… Эх, молодые были, да и времена были другие… Один ирландец, тоже моряк, хотел увести у меня мою симпатию и двинул меня плечом… Я упал. «Ничего. Погоди, — кричу, — друг, я тебе дам не так, а вот как». И рубанул его ребром ладони по горлу. Он мигом свалился на лопатки. Подскочили его дружки, подбежали наши, и пошел Новый год с фейерверком. Тогда в свалке кто-то и сунул мне нож в правый глаз… Однако легко отделался.

Помолчали.

— Легко отделался, — продолжил Жельо, как бы рассуждая сам с собой. — А сейчас ударит, не спасешься… Напоремся на мину, хоть намордник поможет… А если торпеда — прости господи! Будет как на «Принце» — взорвется котел… Бац! Точка!..

Растревоженный этими мыслями, Илийчо принялся расхаживать взад и вперед у планшера. Он был похож на монаха, бормочущего молитвы.

Луна безмятежно освещала задумчивые лица моряков.

— Да, времена, — проворчал Жельо, пересев к Теохари; пояс его заскрипел. — Ненавижу свет! Ненавижу!

— Камуто кафа [22] Греческое идиоматическое выражение, соответствует жаргонному «Все до лампочки». , — сердито отозвался Теохари. — А ты не смотри!

— Разве что!..

В восемь часов вытащили на вахту еще не протрезвевшего третьего механика Спиридона. У входа в машинное отделение, куда его с трудом доволокли, он вдруг вцепился в железные поручни.

— Братцы, не пойду, не хочу вниз! — слезливо раскричался он. — Братцы, милые, хорошие, страшно мне! Голова у меня болит! Дети у меня…

Противно было слушать, как он — крупный, сильный, ищет сочувствия и помощи у тех, кто презирал сочувствие. Поддашься страху, будет еще хуже. Словно очнувшись от тяжкого сна, они подходили к нему, матерясь, уговаривали заступить на вахту.

Из машинного отделения показался Паско, блестящий от пота, черный от масла и угольной пыли.

— Второй ждет, чтоб сменили… Бай Спиро, сам понимаешь… восемь часов точно… Дай пройти!..

И так как Спиридон все еще держался за поручни и дрожал, второй механик выскочил из машинного отделения в такой ярости, как будто его обворовали.

— Чего ждешь, бурдюк! — закричал он, пытаясь оторвать руки Спиро от поручней. — Только и знаешь лакать, скотина этакая! Двигай, двигай, ах ты…

Привлеченный шумом, спустился с мостика капитан Сираков. Он один не надел спасательный пояс и стоял на верхней ступеньке трапа стройный, словно бы нереальный в своем темном кителе с золотыми галунами. Люди в этих спасательных поясах, делавших их фигуры нелепыми, как будто играли в детскую игру, в которой судьей мог быть только этот высокий человек.

— Вы отдаете себе отчет в том, что делаете? — строго спросил он. — Живо за работу! Живо!

Спиридон вдруг отпустил поручни и, размахивая руками, бросился к Сиракову:

— Мы не в казарме! Не пойду! Нет такого закона! Кто мне прикажет умереть? Ты, что ли? Самому себе приказывай! У тебя детей нет, вот и приказывай! О-о-о-й! — Он продолжал кричать в исступлении сквозь внезапно хлынувшие слезы: — Ненавижу тебя! Все тебя ненавидят! Спроси любого, спроси! Все!

Вдруг он умолк, со всхлипом переведя дыхание: около Сиракова появился Шульц. Спасательный пояс сполз у него с худого бока. Капитан Сираков понял, что обязан объяснить ему, и сделал это неохотно, в двух-трех словах, испытывая неловкость как пород Шульцем, так и перед затихшими моряками.

Шульц вытащил пистолет и указал дулом на вход в машинное отделение.

Спиридон будто провалился в разверстую пасть темноты.

А Шульц поднял руку и выстрелил в воздух. Выстрелил второй и третий раз; при каждом выстреле рука его заметно дергалась.

Затолкнув пистолет в кобуру, Шульц оглядел матросов и капитана («Вот как надо поступать с этими свиньями!») и, сгорбившись, удалился, оставив после себя молчание и злобу.