Анна Йокаи - Что с вами, дорогая Киш?

— Все имеет свое начало и свой конец.

Профессор с интересом, но недоверчиво посмотрел на него.

— Да, господин профессор, и в этих пределах необходимо совершенствоваться. Покуда возможно. Человечество, которое занято не саморазрушением, а…

— Хотите раз и навсегда покончить с раком легких? И другими болезнями, приносящими смерть?

— Естественно. Чтобы остались лишь нелепые случайности. И старость.

— Только… горб… и заячья губа, и волчья пасть… и, кроме того, слабоумие…

— Господин профессор. Ведь это же ничтожный процент.

— Ничтожный процент, говорите? — Профессор кашлянул, опять приподнялся, его внезапный порыв выглядел немного комичным. — Молодой человек! Что же это за избавление, которое не на всех распространяется?

— Полностью покончить со всем этим нельзя, но можно сделать меньшим… это всегда лучше, чем…

— Да. Но все равно только часть. Вы меня поняли? Часть. Не целое.

— Ничего не поделаешь! Придется смириться! — вскричал студент.

— Не надо повышать голос, — остановил его профессор, — я пока не глухой. Впрочем, я начинаю вас понимать.

«Как жаль, что он уже так стар», — непроизвольно подумал Вендел.

— Ну что ж, бог в помощь, друг мой. — Яро бросил взгляд на часы, те, что висели у него на цепочке в кармане жилетки. — Только вот не забудьте про экзотических рыб.

Тут уже юноша был близок к испугу. Но глаза старика смотрели ясно. Разве что несколько увлажнились.

— Эти рыбы находят себе пещеру в бескрайнем море, — начал пояснять профессор. — Пещеру, полную всякой вкусной пищи. Рыбы заплывают, глотают лакомый кусочек в темноте. И иногда съедают столько, что не могут выбраться из пещеры. Не пролезают.

— Я читал где-то об этом, — откликнулся студент. — Но какое это имеет отношение к тому, о чем мы говорим? И о чем, собственно, мы говорили все это время?

Профессор вздохнул и не ответил. Он вдруг представил себя дома, в своей квартире, где все надраено до блеска. Вспомнил вчерашний вечер — как он на ужин отведал два яблока с жареным хлебом. Потом перелистывал книги и бороду свою все обихаживал.

— Так я пойду, господин профессор? — взмолился Вендел. — Боюсь, я у вас засиделся.

— Как же, конечно, — ответил Яро. — Это хорошо, что вы свободны.

Уборщица, наверно, в эти самые минуты сердито гремит ручкой его двери. Снегопад остановился — снегу выпало немного.

— Знаете, — профессор немного прищурился, — все очень просто. Все дело в том, что я сентябрьский человек, а вы январский.

— А может, как раз наоборот, — молодой человек снисходительно улыбнулся. Он видел, что у профессора дрогнула рука, а шея немного вытянулась.

— Нет-нет, — Яро с просительным видом, точно не выдержав груза неразрешимой загадки, загаданной ему, положил свою ладонь на руку молодого человека. — Знаете, сентябрь — это месяц прощания с солнечным светом. Свет удаляется от нас. Но все-таки еще греет. Так же как и тот свет, что приходит весной. Может, только болезненнее. А в январе солнце не светит. Все становится более мрачным, но и более реальным, без прикрас. Все сковано. И нужно самим добывать огонь. Рубить дрова и разводить костер. И предавать огню весь старый хлам, оставшийся с лета.

— Ну а теперь мы о чем говорим? — спросил молодой человек. Он был уже в шапке, маленькой и какой-то помятой, она спрятала его растрепанные волосы, и лицо вдруг сразу сделалось до забавного детским и каким-то невинным.

Он совсем перестал понимать профессора. Ну чему, скажите на милость, тот радуется, сидя за столом?

— При чем тут январь, не могу понять?

— Ладно, бог с ним, оставим все это, — профессор протянул руку. Удивительно сильное рукопожатие, теплая ладонь.

Уже у двери молодой человек обернулся. Он забыл сказать одну важную вещь. Важную, с точки зрения логики.

— Знаете, — сказал он, задержавшись на пороге, — январь все же ближе к весне.

— Да, — ответил профессор. Он уже стоял спиной к двери, наблюдая за тем, как темнота заволакивает небо. — Только не забудьте про экзотических рыб.

Перевод А. Стыкалина.

Дело вот как было. Один кое-чего добился в жизни, другой — нет. А затеялось это все у них, или продолжилось, с одного разговора.

— Отощала земля, — сказал Ситтян, — вон как извелась, одно слово — крышка.

Ошторош кивнул: ясно, мол. Отощала, чего и толковать. Такое и в кошмарном сне не привидится, а вот на тебе — угробили по собственной же прихоти. Хорошего мало. Жалко.

Это вроде как в оправдание самих себя.

Старики они и есть старики, коли жизнь на вторую половину перевалила, старость, короче.

Поди различи их: работу всю жизнь одну делали, а если работа одна, так и судьба вроде одна. Были времена: спину гнули да бедствовали. И нынче так же спину гнут, да только деньги уже как бы сами в излишек пошли.

Грех и не в том вовсе, что им обоим с рождения в башку накрепко вбили: в жизни все своими руками добывать надо. Потому-то и не залежались в ребячьей люльке, живо оттуда вылетели. Первое дело — ног своих не жалей, тогда чего-нибудь и добьешься, это уж закон. Говорят, правда, что и языком чего-то добиться можно, да только у языка слава другая.

Было что поесть да где обогреться — так считай, что почти все у тебя и было. Ну а кроме всего этого или нет, выше всего — она, земля-матушка. Приращение земли. Из одного хольда — два. Из двух — три. А вот когда на убыль идет — хуже нет ничего: из трех — два. Из двух — один. Шажок за шажочком — и ничегошеньки нет, пусто. Затем из этого ничегошеньки — опять все сызнова.

«Пылинка к пылинке льнет» — гласит истина. Но пока истина сквозь чужие уши до твоих доберется, от нее мало что и останется. Вот и разумели на свой лад: «Земля к земле льнет». Еле обжениться успели, как любовь скоренько оборотилась то ли цветной лентой, втоптанной в грязь, то ли кусочком эмали, которая скалывается от первого удара.

Словом, старались как могли, однако же поначалу не многого добились. Двигала ими цель, а вернее сказать — надежда на скорое ее достижение. В мечтах своих они возносились над тучными, теплыми, как парное молоко, беспредельными черноземами: то была их земля, они обладали ею, заставляли ее рожать.

А все-таки свершилась мечта — после долгой-предолгой черно-серой зимы, в один прекрасный весенний день. В тот день время раскололось надвое. Оба познали блаженство обладания, но вышло это так, как если бы человеку, изнывающему от жажды, дали пригубить из стакана, а потом стакан отняли, сказали: ступай лучше к источнику, из него и пей.

Если и сжалось тогда сердце от горечи, к чему сейчас поминать. Да и вода в источнике чище. И поболе ее в нем, это уж точно.