Анна Йокаи - Что с вами, дорогая Киш?

Суперстар осторожно правил. Они попали в час пик. Машины теснили друг друга.

Суперстар не ответил, будто и не понял, о чем шла речь. Но он твердо знал: еще лет десять все будет по-прежнему. Минимум лет десять, но затем не будет ни того Петера Фекете, ни этого Петера Фекете. Он достигнет своего: у него появится одна-единственная комната с побеленными набело стенами, в ней — один узенький шкаф, но много стульев, большой стол и матрац из пенопласта на полу.

И тогда займется он настоящей работой, и сможет заниматься ею свободно, так как не нужно будет бояться, оплатят ли ему его труд, ибо если и не оплатят и не будет другого выхода — он оплатит его себе сам.

Перевод И. Сабади.

…Звуки и трепеты — все сливается. Умиротворенность и какая-то кроткая тишина. Ничто не разобщает, нечего делить, нет стремления отличаться друг от друга. Желания, взметнувшись, сплавились в любовь и застыли. Душа — бабочка с четырьмя крыльями. Тело слабеет при расставании. Шаги звучат в такт. Спешить больше некуда, дорога одна, привалы не нужны. Близость — растянутое наслаждение, ритм ровен, его пульсация пересиливает даже равнодушие времени. Вздох замирает на краешке губ, не овладевая душой. Единение не утомляет, оно желанно и целительно.

Они были почти всегда вместе, эта пара. В полном смысле слова пара — один без другого никчемен. Как перчатки или туфли: теряется левая, не нужна и правая. Раствориться в другом — заманчивый вид самоубийства, сладкая, но все-таки смерть, как всякий отказ.

Встретившись, они сразу стали неразлучны. Уже пять лет. Не первой молодости, но и не вступившие еще в старость, они только предчувствовали библейские «времена оны». Важнее самого существования казались его внешние признаки: успех, настроение, обладание благами, безукоризненность тела. Им не была еще известна судорога цепляния за жизнь — пока они судорожно старались не потерять друг друга, лелея и оберегая один другого. Они отказывались признать не то что бренность жизни, но и возможность перемен в ней. Спайка двух людей невозможна без ран и наростов, соединение нагляднее показывает, как далеко им до совершенства, а их брак опровергает все сомнения в возможности полного согласия. Близость, не поддавшаяся внешнему влиянию, сначала шокировала окружение, потом к ней привыкли и постепенно их стали забывать. Общество не испытывало потребности в них, а они — в обществе. После работы — скорее домой. Казалось, и ребенок у них не рождается только потому, чтобы не нарушать исключительной принадлежности их друг другу.

Гармония… Не шелохнется зеркало вод, не поднимется пылинка с дороги, беззвучно падает с дерева лист…

Понедельник. Половина восьмого вечера. Солнце никак не хочет уходить за горизонт. Медленно тает в воздухе летний зной. Они дома после двух недель отпуска на Адриатике, пролетевшего, словно один искрящийся миг. Между ними не случилось не то что ссоры — спора. Было немыслимым, чтобы кто-то в одиночку отправился к морю. Они вместе засыпали и вместе пробуждались. Ни одно объятие не оказалось пустым. Что нравилось одному, вызывало восторг у другого. Разница во вкусах исчезла, они радовали себя обильной и богатой едой. Остались в стороне компании, со своими попутчиками они общались лишь за столом. Не нужно было слов, каждый наперед угадывал желания другого.

Они сидят рядом в креслах, молчат. Руки, легко нашедшие друг друга, раскачиваются, как бы отсчитывая ход секунд. Проходит с четверть часа… Женщина ставит носок шлепанца на ногу мужчины и пытается прижать ее к полу. Мужчина делает вид, что ему больно. Им весело. Женщина ерошит волосы.

— Надо бы помыть голову, — нарушает она тишину, — но тогда придется оставить тебя одного. Как быть?

— Вымой, и дело с концом. А я пока приведу в порядок свою ногу: опять начал врастать ноготь.

— Что же, расстанемся, — нерешительно произносит она. — На полчаса!

— Не теряй времени! Я быстро… И поосторожнее там!

— С богом…

Следует шутливый обмен прощальными поцелуями. Она уходит в ванную, он остается в комнате. Между ними две двери.

С длинными волосами много хлопот. Пока распустишь, расчешешь. Они путаются, быстро грязнятся, оттягивают голову. И сохнут медленно, и прическа держится плохо. Зато естественны и не зависят от каприза парикмахера.

Женщина расчесывает волосы. Всякий раз, когда гребень застревает в них, на ее лице появляется выражение страшной боли. Игра перед зеркалом. В эти моменты женщине нравится собственное лицо, оно напоминает ее детский облик.

…Это мать захотела, чтобы у нее росли косы. Они были жиденькие, бесцветные, едва достигали плеч. Начинались сразу за ушами, плелись туго, больно тянули кожу. На концах болтались пластмассовые заколки на манер бантика. Заплетала косы по утрам мать, но лишь раз в неделю хватало у нее терпения сделать это как следует — в воскресенье утром. Эти ужасные воскресенья! Мать запускала свои проворные пальцы в детские волосы и орудовала, пока они не ложились свободно, а из вырванных и выпавших волосинок скручивала шарики. Она не думала, что девочке может быть больно, называла ее плаксой, обезьяной, толкала в спину, если слышала вскрикивания и всхлипы. Ну почему она не верила, что ей больно? Почему ни разу не пожалела ее в этот момент? В школе никто больше косичек не носил. Они комично болтались за спиной, два тоненьких шнурочка. Мать мучила ее до четырнадцати лет. Потом девочка поняла, что самой причесываться легче: и волосы послушнее, и обращаться с ними можно без лишних страданий. Мать это вывело из себя. Она потеряла любимое занятие, — разве не приятно доставлять другому страдания? Мать научила ее этому…

Мужчина поставил ногу в маленький желтый тазик. Свет в воде преломлялся так, что волоски на пальцах казались толстыми, удлиненными. Нога выглядела розовато-младенческой, беззащитной, кожа на ней слегка шелушилась. И сморщилась… как тот пасхальный кролик, давным-давно. Он держал его под водой до тех пор, пока красные глаза животного не вылезли из орбит. Маленькое тельце билось в судорогах, мышцы, казалось, вот-вот лопнут от напряжения. Словно электрический разряд бил в руку, он и сейчас помнит это ощущение. Помнит тошноту, которая подкатывалась тем сильнее, чем дальше уходил у кролика шанс остаться живым. Он заставлял себя быть жестоким. Он делал это, чтобы не отставать от других мальчишек, чтобы наконец-то без выдумки рассказывать о своих геройствах… Отступать некуда. Глядя на мокрое, скользкое тельце, он думал: подвиг — чаще всего злодеяние, у большинства героев просто не хватает смелости перестать делать зло. Лежавший на промокшей папиросной бумаге мертвый кролик выглядел умиротворенным и более спокойным, чем мальчик, лишивший его жизни. Господи, как ужасно заставлять страдать невинных, даже если это происходит невольно! Уж лучше самому принять мучения, извиваться в судорогах, как этот бедный зверек! Рано или поздно судьба свершит свой приговор над палачом, совесть мстит неторопливо, убивает медленно…