Мун Ли - Наш испорченный герой. Встреча с братом

— Да, я понимаю, вам там было несладко. Когда я был маленьким, я часто видел, как отец потихоньку плакал. Теперь я понимаю почему.

Он искренне сочувствовал мне, а я, не зная, как быть, продолжал по инерции в том же тоне:

— Только недавно мне удалось купить небольшой участок земли в нашем родном Андонге. Конечно, он совершенно ничтожный по сравнению с тем, чем мы когда-то владели. Кроме того, я построил дачу на берегу Восточного моря. Но это тоже — так, жалкая хижина.

— Я слышал, — сказал брат, — что подлые плутократы скупили почти все живописные места, застроили их своими виллами и развлекаются там со шлюхами.

Я понял, что продолжать иронизировать бесполезно, — мой наивный брат был совершенно невосприимчив к иронии. Тут неожиданно вмешался господин Ким:

— Профессор Лю говорил, что вы — очень богатый человек по нашим меркам. Что у вас больше миллиона американских долларов и что вообще положение университетского профессора на Юге и на Севере даже сравнивать нельзя!

Упоминание о миллионе долларов было для брата как гром с ясного неба. Сочувственное выражение сменилось на его лице полной растерянностью. Но уже в следующий момент он налился краской и выпалил:

— А, так значит, ты всё это время похвалялся богатством?!

— Да нет, — ответил я. — Я просто рассказывал, как я живу. И господин Ким правильно говорит: таких профессоров, как я, на Юге очень много.

Я защищался, но на самом деле мне было стыдно и неловко. Чтобы скрыть своё смущение, я полез в чемодан и достал оттуда бутылку и пакеты. Перед тем как ехать сюда, я побывал в нашем родном Андонге, чтобы купить тамошнего соджу [20] Наиболее распространённый корейский алкогольный напиток. Служит также и для поминовения усопших. Андонгское соджу — дорогой сорт, отличающийся большей крепостью (45 градусов) и особой технологией изготовления. Изготавливается из варёного риса и воды, к которым добавляются дрожжи; после двадцати дней настаивания соджу фильтруют и разливают в большие глиняные сосуды, которые хранятся в погребе при температуре 15 градусов в течение ста дней. и местных плодов — каштанов, фиников и сушёной хурмы. Я хотел передать их брату для поминальных церемоний, но дело было не только в этом: я надеялся почему-то, что они помогут нашему сближению. И потому сейчас, чувствуя, что отчуждение и враждебность между нами возрастают, я вспомнил про эти дары и полез за ними.

Первым делом я достал керамическую бутылку с андонгским соджу.

— Это из Андонга, — сказал я, всячески подчёркивая название города. — Я привёз его, чтобы вы могли помянуть отца.

Похоже, что брат не понял смысла подарка. Он принял бутылку безо всякой охоты, пробурчав при этом:

— У нас на Севере полно отличного алкоголя, зачем было это тащить?

А завидев остальное, он даже рассердился:

— Ну а это-то зачем? Или ты думаешь, что у нас даже каштаны не растут?

Я постарался ответить как можно мягче:

— Это соджу сделано на воде из родного города отца — Андонга. Сначала я думал взять рисового вина оттуда, но потом решил, что соджу будет лучше: рисовое вино могли с тех пор начать делать другим способом. Конечно, у вас много разных напитков, и наверняка хороших, но ты пойми, этот-то ведь из Андонга. И остальное оттуда же. Каштаны — с деревьев, что растут за нашим домом, а финики — с холма, где наше родовое кладбище, прямо за рынком. А хурму собрали и высушили в Сосновой долине, это сразу за горой, что поднимается над городом. Это всё из его детства. И ты знаешь — он ведь даже взрослым и занятым человеком часто приезжал в Андонг, чтобы побродить там по холмам. А представь, как он тосковал по родным местам все сорок лет на Севере!

Можно было не продолжать: брат молчал, потупив голову.

— Раз уж вы там не делаете поминальных ниш, то положи это ему на могилу, — закончил я. — И поверь, мне очень жаль, что я не могу сделать это сам.

— Ладно, сделаю, — ответил он очень просто, безо всякой враждебности.

Мы снова были братьями.

Вскоре он заторопился, стал паковать всё, что я ему привёз, говоря, что у него есть тут ещё дела. При этом он даже не сказал, что постарается ещё раз меня увидеть, хотя знал, что я завтра улетаю в одиннадцать утра. Мне, конечно, не хотелось его отпускать так быстро, да и он, похоже, несмотря на все дела, всё-таки хотел побыть со мной ещё. Я предложил пообедать вместе. Он согласился, и мы пошли в ближайший ресторан. Ресторан оказался самым скромным — я специально предложил его выбрать господину Киму, чтобы брат не подумал, что я опять хвастаюсь богатством. За обедом мы выпили, и натянутость в нашей беседе стала постепенно исчезать. Брат тянул стакан за стаканом, а я подливал и, разглядывая его, думал: нет, он всё-таки нашего рода.

— Слушай, — сказал он вдруг, — а ты пьёшь точно как отец. Он никогда не морщился — как будто пил простую воду. И смеёшься ты точно так, как он. А ведь это от природы — не мог же ты запомнить все его жесты в детстве, ты ведь был ещё очень мал.

— Ну, как он смеялся, я чуть-чуть помню, — ответил я. — Помню такие взрывы смеха, которые доносились из его кабинета, когда приходили друзья. Значит, мой смех похож…

Когда отец бежал на Север, мне было всего семь лет. Но смех его я запомнил, видимо, гораздо раньше. Весь год перед началом войны ему приходилось прятаться, опасаясь ареста, — и ему, конечно, было не до смеха. И тем более не до веселья стало, когда началась гражданская война. Да, я действительно был слишком мал, чтобы запомнить, как он смеётся, остались только смутные воспоминания раннего детства, когда он встречался у нас дома со своими приятелями.

Общие воспоминания об отце совсем сблизили нас, и теперь я не мог отпустить брата, не извинившись за своё поведение в номере гостиницы. Я попытался объясниться:

— Ты извини, я утром начал говорить что-то совсем не то. На самом деле я и не думал хвастать своим богатством. Просто хотел дать тебе понять, что обо мне не надо беспокоиться, что у меня теперь всё хорошо. Хотя, когда отец бежал на Север, нам и вправду пришлось солоно… Но ты не думай обо мне плохо — на Юге ещё не все свихнулись на деньгах.

Я, конечно, не столько извинялся, сколько пытался оправдать себя в своих же глазах, но всё-таки в моих словах была и правда. Я всю жизнь думал о том, каково там им, моим братьям и сёстрам на Севере, и потому предполагал, что они так же беспокоятся и о нас.

А если быть совсем честным, то я не был тем невинным барашком, каким хотел предстать в глазах брата. Я нарушал закон. Правда, я был, скорее, пассивным участником злоупотреблений, который шёл на поводу у собственной жены. Но всё же не было почти ни одной финансовой аферы — из числа тех, о которых стали писать газеты в последние год-два, когда правительство Ким Ён Сама занялось чисткой авгиевых конюшен, — в которой я бы не поучаствовал. Жена купила квартиру, в которой мы теперь живём, на имя своей овдовевшей сестры, чтобы избежать налогов на недвижимость. И дачу (уж если говорить правду — виллу) на Восточном побережье она построила, купив лет десять назад у фермеров за бесценок кусок земли на берегу заброшенной бухты. А земля в родном городе (на деле — ни много ни мало — три тысячи пхенов [21] Корейская мера площади, равная 3,3 кв. м. ) была не только куплена на чужое имя, но ещё и при помощи полученного жульническим путём кредита. Причём такие кредиты я брал уже не впервые. У меня был приятель, глава отделения банка, и он много раз выдавал мне эти кредиты, хотя отлично знал, что деньги пойдут совсем не на то, о чём я писал в заявлениях. Вот так я и стал миллионером. И никогда бы я им не стал, если бы просто откладывал деньги из своей зарплаты, а потом пускал их в оборот законными путями.