Мариам Юзефовская - В поисках Ханаан

Зоя Петровна, не зная, что делать, бегала советоваться к Даше. Но та еще больше нагоняла страху и, не слушая никаких оправданий, крыла Зою Петровну на чем свет стоит:

— Не пойму я тебя, Петровна, вроде и ученая, и на такой работе, а дурей тебя редко встретишь. Ты хоть знаешь, где работает твоя дочь? Она там одна девчонка-то. Вокруг мат, мужики-охальники, так и норовят ущипнуть, прижать в темном углу. Работа тяжелая, грязная. Она от тебя все скрывает. Жалеет. А ты вроде поганого гриба: ни себе, ни людям. Не знай тебя, подумала б, что ты ей не родная: столько лет около начальства трешься, а свою кровинку пристроить не можешь. Да будь у меня такая доча, она бы как краля жила. На работу на каблучках ходила, на машинке печатала. Чай начальнику подавала.

Расстроенная Даша била кулаком по столу. А потом, жалея Зою Петровну, швыряла на стол пачку папирос:

— Кури! Это у меня от последнего кавалера осталось. Из прихлебал оказался: выпить, переспать — за милую душу. А что по хозяйству сделать или копейку какую в дом — дудки. А мне такой ни к чему. Ну че? Поедим? — и начинала звенеть посудой. — У меня селедочка-малосолка есть, огурчики, капустка. Выпить кой-чего. Наготове держу, вдруг ухажер стоящий подвернется, — Даша невесело хихикала.

С мужчинами Даше не везло. Ей так и не удалось завести семью.

Расстроенная Зоя Петровна пыталась к дочери подступиться и так, и эдак. Но натыкалась на глухую стену.

— Пойдем в кино, — нерешительно приглашала она.

В ответ Симочка мерила ее презрительным взглядом, фыркала, точно рассерженная кошка, и уходила в свою комнату.

Зоя Петровна не обижалась, понимая — дружбы между ними не было и не будет. Ее огорчало и тревожило, что дочь стала домоседкой. После окончания школы одноклассники Симочки разбрелись кто куда. Поля уехала поступать в институт в далекую Караганду, где у нее вдруг объявились родители. Оставались Даша и Рива Сауловна. Но едва речь заходила об улице Герцена, как лицо Зои Петровны покрывалось розовыми нервными пятнами, и, теряя остатки самообладания, она впивалась в Симочку обеими руками: «Не пущу!»

После «Записок» все эти рассыпанные как мозаика факты: выпрыгивающие литеры «а» и «е», невесть откуда вдруг появившиеся родители Поли, роящаяся куча родственников Ривы Сауловны и конверт из толстой серой бумаги с адресом «Карбас, Чурбай-Нуринское» — все это в сознании Зои Петровны сложилось в ужасающую своей опасностью картину, от которой за версту несло неприятностями и волчьим билетом. А быть может, даже тюрьмой, лагерем или, в лучшем случае, ссылкой. Она и не подозревала, что страх, пережитый четверть века назад, вроде бы давно похороненный, все еще живет, копошится внутри нее. Весь этот ужас, сотканный из настороженного вслушивания в опасную ночную тишину, стояния в бесконечных очередях в канцелярию с посылками и переводами, ожидания весточки оттуда и неизвестности, давящей точно камень, — все внезапно в ней ожило и завыло: «Не пущу!»

Жуть усугублялась еще тем, что все эти Фиры, Изи, Натаны, вечно клубящиеся вокруг Ривы Сауловны, оказались вовсе не родней, не земляками, даже не десятой водой на киселе.

«Судьба свела нас в партизанском отряде. Теперь мы одна семья», — бесхитростно повествовала Рива Сауловна в эпилоге своих «Записок».

«Эта выжившая из ума старуха не понимает, — со злобой думала Зоя Петровна, — если понадобится, то из одного этого факта можно слепить дело о сионистской организации. Мало она пролила слез из-за своих детей? Мало?!» Разве могла она объяснить это Симочке? Ведь сказав «А», вынуждена была бы выложить всю подноготную. Потому, цепляясь за дочь, заорала что силы: «Не пущу!» — после чего беззвучно заплакала. Симочка, увидев ее слезы, испугалась: «Ты что, мамся?» — и начала гладить по голове.

А через несколько дней дочь, запыхавшись, прибежала домой:

— Быстро собирайся, — приказала она, — я отложила тебе в универмаге венгерское зимнее пальто. А то ходишь черт-те в чем, как нищенка. Стыдно смотреть, — и, глядя на изумленное лицо матери, добавила с нарочитой грубостью: — Только не вздумай отнекиваться и канителиться. Я у себя на работе уже оформила справку на кредит.

Через полчаса Зоя Петровна, сияя от гордости, примеряла в кабине темно-вишневое пальто с чернобуркой. И Симочка, цукая на мать точно на маленькую: «Не горбись!», «Повернись!», по-хозяйски оправляла на ней воротник, одергивала полы.

Зоя Петровна понимала, что это плата за ее слезы. Она первый раз в жизни позволила себе такую слабину при дочери.

А спустя неделю, потихоньку от нее, отнесла пальто в ломбард. Полученных денег хватило на то, чтобы окончательно расплеваться с издательством и купить на рынке лакомства для Симочки: пахучие солнышки мандарин, желтую, в сеточке трещин, узбекскую дыню и шершавый на ощупь гранат с крохотной зубчатой короной.

На свой день рождения Даша зазвала Симочку и Зою Петровну к себе. Праздновали тихо, по-семейному. А потом Даша торжественно поставила на стол неизвестно какими путями добытую бутылку французского шампанского. Разлила по граненым стаканам и сказала:

— Девки, выпьем за хороших женихов.

— Мне не надо. У меня уже есть! — вспыхнула Симочка.

— Кто ж это? — всполошилась Даша.

— Вилик! — Симочка с вызовом посмотрела на мать.

Зоя Петровна промолчала, надеясь, что это очередной взлет фантазии. Но на всякий случай снова начала следить за почтовым ящиком.

Летом в городе объявилась Поля. Осунувшаяся и невеселая. Поздоровавшись с Зоей Петровной, она хотела было прошмыгнуть в Симочкину комнату. Но Зоя Петровна стала ее расспрашивать об учебе, о здоровье родителей, о том, нравится ли ей Караганда. Поля на все вопросы отвечала односложно, неохотно.

— Мама, кончай свою пресс-конференцию! Нам нужно поговорить, — нетерпеливо оборвала Симочка и увела Полю в свою комнату.

Зоя Петровна взялась за правку статьи, стараясь не прислушиваться к шушуканью за тонкой фанерной перегородкой, оклеенной обоями. Но когда оттуда стали доноситься сдавленные всхлипы, махнув рукой на приличия, прильнула ухом к стене.

— Вначале они стеснялись, — услышала Зоя Петровна дрожащий голос Поли, — а потом стали ругаться из-за еды, из-за курева. Из-за того, кому топить печку, кому воду носить. А напьются — начинают сводить счеты: кто кого на допросах топил. Однажды прихожу, а отец гоняется за матерью с ножом и кричит: «Ты за пайку скурвилась!» Потом оба плакали. Мама мне говорит: «Уезжай! Ты не должна это видеть. Дай прийти в себя. Мы за эти годы стали зверьем. Одним нам будет легче. По крайней мере, не так стыдно».

— Что же будет, Полька? — донесся до Зои Петровны шепот дочери. — Бабушка собирается к вам переехать. Вроде уже нашла обмен. У нее только и разговоров, что о твоем отце. «Мой Гирш талантливый. Его сам Симонов хвалил. И сразу после войны в Москве печатали».