Мариам Юзефовская - В поисках Ханаан

— Ничего от его таланта не осталось. Одна злоба, — раздраженно ответила Поля. — Все перед ним теперь виноваты. «Пока я сидел, они здесь перышками чиркали». Он всех ненавидит, даже маму. Она сейчас стихи пишет взахлеб. А у него ни строчки. Знаешь, я почти ко всему притерпелась. Но когда они за столом начинают мерить буханку хлеба ниточкой, чтобы было поровну, это выше моих сил. Отец режет, а мать не сводит с него глаз. Крошки и те пополам делят.

Зоя Петровна отшатнулась от стены: «И Марк никак не мог с собой совладать во время еды, хоть почти год минул, как вернулся оттуда: брал несколько ломтей хлеба и складывал горкой возле себя, тарелку рукой отгораживал, крошки со скатерти подбирал. Каждый кусок, что я подносила ко рту, провожал голодным взглядом. И мне было не по себе. В субботу в самый канун войны полезла на дерево и набрала миску вишни. А была уже на восьмом месяце. Он пришел с работы и съел все. Ягодки не оставил. Потом спохватился, стал извиняться».

«Не смей вспоминать! — Зоя Петровна стиснула зубы. — Ничего этого не было! Вычеркни! Забудь!»

— Не хочу возвращаться к ним! — донеслось до Зои Петровны из-за стены. — Люблю, жалею! Но не могу видеть! Однажды заметила отца на улице. Седой, сгорбленный, в ватнике. Вначале хотела подойти, а потом свернула в переулок. Чужие они мне! Чужие!

— Думаешь, у меня с мамой по-другому? Живем как две волчицы — каждая сама по себе. Я после смерти Гео места себе не нахожу. Думала, в Москве полегчает. Нет, все то же. Вилька приезжал, предлагал жениться. Не знаю, может, и соглашусь. Устала быть одной. Иногда повернется, посмотрит — вылитый Гео. И руки, и улыбка.

Зоя Петровна прильнула к стене, чтоб не пропустить ни одного слова.

— Что ты несешь? — воскликнула Поля. — Это бред. Между тобой и Гео ничего не было. Ты сама говорила. Зачем ты портишь Вильке жизнь?

— Ты не понимаешь. Это не важно — было, не было. Здесь другое. Гео для меня родной человек. Он мне был вместо отца. И не ори. Мать может подслушивать. За каждым шагом следит, будто я преступница.

В комнате дочери послышались шаги. Зоя Петровна поспешно села за стол, начала шуршать бумагами, делать вид, что читает, бессмысленно водя глазами по строчкам.

А ночью ей приснился странный сон. Вишневые деревья с янтариками смолы на шершавых дуплистых стволах. На голых ветках — ни листика, хоть на дворе лето. Она стоит в сарафане, босая, с выпирающим животом, на каждом ухе висят, как сережки, вишенки-двойняшки. Он — с вещмешком за плечами. «Ты куда?» — спрашивает она его. «Не жди меня», — бросает уже на ходу.

— Мам, ты что кричишь? — послышался словно издалека голос Симочки. — Что с тобой?

— Мне Марк приснился, — ответила Зоя Петровна, порывисто приподняв голову с подушки.

— Какой Марк? Ты никогда о нем не говорила, — насторожилась дочь.

— Который час? — мать бросила взгляд на будильник, мерное тиканье вернуло ее к яви. — Иди спать. Тебя утром пушкой не поднимешь.

В начале девяностых по городу поползли слухи, будто Кёниг снова отойдет немцам. Словно в подтверждение, на улицах все чаще стали появляться разноцветные, яркие двухэтажные автобусы с туристами из Германии. Чистенькие, ухоженные розоволицые старики и старухи, обвешанные кинокамерами и фотоаппаратами, гортанно перекликаясь, бродили по улицам, выискивая дома, где прошла их юность. Иногда вежливо стучались, прося пустить их вовнутрь, чтобы прикоснуться к родным стенам.

Весной один из таких стариков перехватил Зою Петровну у дверей парадной. Мешая русские и немецкие слова, стал объяснять, что этот дом принадлежал его родителям. Он с молодой женой жил на третьем этаже, родители и сестры — на втором. А на первом его отец, адвокат, принимал посетителей. Отсюда в 38-м ушел в армию. Вначале прекрасная Франция. Вино. Красивые женщины. Потом восточный фронт. Окопы. Плен. Лагерь. Голод. Сибирь. Ужасные морозы. Работы на лесоповале. Он протянул правую руку и кивнул на два обрубка вместо указательного и среднего пальцев. Зоя Петровна, не дослушав, в ужасе помчалась вверх по лестнице. Добежав до своей квартиры, начала лихорадочно жать на кнопку звонка. И когда дочь открыла, вошла и спешно захлопнула за собой дверь, точно за ней гнались. Затем накинула цепочку и села на диван, пытаясь прийти в себя.

В тот день она сказала Симочке:

— Ты права. Нужно бежать отсюда, пока не поздно.

— Наконец до тебя дошло, — вздохнула Симочка с облегчением.

Не откладывая дело в долгий ящик, позвонила Поле Квитко, которая уже давно перебралась на другой континент. «Напиши, что я твоя двоюродная сестра. Слышишь? Ку-зи-на. По отцу. У нас ведь почти одинаковые фамилии», — кричала Симочка в трубку.

Мать считала это пустой затеей. И была поражена, когда через несколько месяцев Симочка показала ей бумагу с гербом, где был изображен зоркий орел:

— Это вызов в американское посольство, — с гордостью сказала дочь.

К этому времени Симочка успела побывать три раза замужем, но фамилию упорно не меняла, точно осознавая непрочность и скоротечность своих браков. Мужей она выбирала много старше себя. Каждый из них проходил длительное испытание. Терпеливо сносил Симочкины капризы и выбрыки. Ожидал ее чуть ли не до полуночи в пустых залах, на сценах которых шли репетиции кавээнщиков. Таскался вслед за ней с палаткой и рюкзаком на слеты и сборища самодеятельных бардов.

И после женитьбы мужья, прислушиваясь к любому ее желанию, старались ей угодить, не осмеливаясь ничего потребовать взамен. Она заранее честно предупреждала, что отпуск и праздники всегда будут проводить врозь, что ни стирать, ни убирать, ни вести хозяйство, ни заводить детей не собирается. Все это скука и проза жизни.

Пункт насчет детей появился не сразу, а через несколько лет после первого замужества, когда лучший врач области сухо сообщил, что ей никогда не быть матерью. Причина, скорее всего, в болезни, перенесенной в младенчестве. Она не проронила и слезинки.

Зоя Петровна узнала об этом лет через пять, в ту пору Симочке перевалило за тридцать. И она начала точить ее при каждом удобном случае: «Рожай! Рожай!» Пока Симочка однажды не вспылила:

— Ты как тупая пила! Вжик-вжик, вжик-вжик. Сколько можно? Смотрела бы за мной в детстве получше, давно бы нянчилась с внуком.

Мать отпрянула, словно от удара. И Симочка начала ее утешать:

— Прекрати нюнить! Ну вот у тебя есть я. И что толку? Ни одного доброго слова от меня не слышишь. А ведь ты одна меня тянула, из шкуры вон всю жизнь лезла. Нет, мама, дети — это атавизм. Как когти и шкура. От них одни неприятности. Я хочу жить в свое удовольствие.

Симочкиным призванием стал кавээн. Эта страсть захватила ее, когда она училась еще в университете. Симочка не писала тексты, не сочиняла сценарии, не пела и не плясала. Она открыла в себе другой талант: умение подбирать нужных людей и сплачивать их в команду. Где бы и с кем Симочка ни жила, ее дом всегда превращался в пристанище для шумной и бесцеремонной кавээновской братвы, которая могла завалиться на ночь глядя с бутылкой водки. И Симочка накрывала стол, имея в доме лишь хлеб, картошку, несколько плавленых сырков и макароны. Причем люди собирались не абы какие, а цвет университета: говорливые остряки-гуманитарии, скептические, знающие себе цену физики и математики. Среди кавээнщиков были студенты-старшекурсники, но были и молодые, подающие надежды ученые. В этой компании Симочка блистала. Она умела вовремя вставить острое словцо, погасить и свести на нет любой спор. Гости пели, играли на гитаре. Далеко за полночь, когда терпеливые соседи начинали стучать в стену, они неохотно расходились по домам, целуя перед уходом в знак благодарности хозяйку дома. Кто галантно прикладывался к ручке, кто по-дружески чмокал в щечку, а кто целовал в губы, случалось и со страстью.