Мариам Юзефовская - В поисках Ханаан

Пасмурный зимний день уже угасал, уходил в небытие. А она все кружила и кружила вокруг университетского квартала, словно привязанная, машинально переставляя давно окоченевшие ноги. Изредка останавливалась. Замирала на несколько секунд, подняв лицо вверх. Небо, сжатое крышами домов, казалось узкой серой полосой. «Точно талый истоптанный снег», – угрюмо думала она. Внезапно почудилось, что за башнями крепости эта узкая полоса ныряет в черную яму. «Так вот куда стекает капля за каплей время! Туда, в кромешную бездонную пропасть. Наверное, там притаилось прошлое». Она бегом обогнула крепость и нырнула в низко нависшую арку подворотни. Словно какая-то сила толкнула ее к маленькому флигелю в углу двора. Крадучись, обошла его вокруг. И вдруг увидела, как из дома, прямо из его стены, шагнул юноша. Рослый, с гладко зачесанными волосами, в каком-то вычурном, с высокой застежкой сюртуке. Сзади, не отставая ни на шаг, следовали два конвоира. «Альгис?!» – Хотела окликнуть его, но не решилась и в испуге ладонью зажала рот. Юношу так быстро провели мимо нее, что она даже не успела коснуться его руки. Только перехватила мимолетный взгляд. И увидела в нем такое смятение, что у нее сжалось сердце. Каким-то сверхчеловеческим чутьем она поняла, что в этот миг душа его дрогнула в неясном предчувствии смерти. «Стойте! Это мой сын! Отдайте мне его!» Ей казалось, что рот ее разрывается в крике. Но в черной яме дворового колодца слышались лишь удаляющиеся шаги. Внезапно рядом прошептал чей-то рассудочный голос: «Ты жалеешь его! А разве он думал о тебе, когда замышлял свое дело? И разве такие, как он, не должны готовить себя к смертному часу? Разве они не твердят о верности долгу, толкая других на пагубу?» Она с нена-вистью выдохнула этому рассудочному спокойному голосу: «Тварь! Трусливая тварь! Ты всегда остаешься в стороне. Потом, когда все уляжется, выползешь из своей норки и первым ринешься к столу, чтобы не упустить кусок». – «Все не могут положить голову на плаху, – с самодовольным достоинством ответил ей все тот же голос, – кто-то должен дальше прясть нить жизни». Но она уже не слушала. Она бежала следом, не видимая конвоирами. Они вели юношу мимо спящих приземистых домиков, мимо немой, продрогшей насквозь колокольни, к узорчатой заиндевелой чугунной решетке, откуда, точно узник, выглядывал дом с высоким треугольным фронтоном. Она отставала, задыхаясь от бега. А они уходили все дальше и дальше.

– Куда они ведут тебя? – Крикнула в голос Октя. Или, может, это только ей показалось, что крикнула?

– Пропустите! – Услышала внезапно властный голос.

Створки ворот приоткрылись, и ее подтолкнули к крыльцу. Тотчас в морозном воздухе глухо ахнул засов, зазвенела цепь. Ей показалось, будто попала в тюрьму.

– Пожалуйте сюда! Их высокопревосходительство генерал-губернатор Муравьев ждет вас.

Она поднялась по мраморной лестнице. Перед ней распахнули дверь, и Октя вошла в кабинет, обитый багровыми штофными обоями. «Что это? – Со страхом подумала она. – Кровь казненных и невинно загубленных?» Перед ней выплыло узкое сановитое лицо в мешочках и складках от бессонных ночей, от застарелой неизлечимой болезни, имя которой страх. Октя тотчас поняла это, ибо сама была больна той же болезнью.

– С кем имею честь? – Он приподнялся.

– Я – мать, – пробормотала Октя, – моего сына…

– Знаю вашего сына, – перебил он ее сурово, – его имя Апостол, не так ли?

– Нет, нет! – Закричала Октя. – У него другое имя. Его зовут…

– Не спорьте, – сурово оборвал он ее, – это вы, матери, называете своих сыновей Николеньками, Мишелями, Сержами. Для тех, кто попадает к нам сюда, есть лишь одно имя – Апостол. Ибо эти люди не сеют и не жнут. Дело их жизни – идти в стужу, непогоду, зной – от дома к дому, от общины к общине. Что несут они с собой. Хлеб? Воду? Милосердие? Нет. Они несут новую химеру. Подите сюда. – Голос его был суров и властен. Это был голос человека, привыкшего повелевать. Он откинул край тяжелой портьеры и поманил ее к окну. – Видите кровавый след? То след тех, коих они свели с пути истинного. Я приказал сменить булыжник, но назавтра снова проступил этот кровавый след. – Он хитро усмехнулся. – Попомните мое слово – у вас тоже будет много возни с этим. – Октя явственно увидела снег и наледь в бурых подтеках и в страхе отпрянула от окна. – Испугались? – Усмехнулся он. – А каково мне сие зреть денно и нощно? – И, расширив глаза, прошептал, – вероятно, оповеданы? Мне ими пожалован новый герб. Перекладина и петля. – Его палец быстрым росчерком нарисовал в воздухе виселицу и бессильно застыл. Он тихо опустил портьеру, и снова кабинет погрузился в кровавое марево багрового штофа. – Спросите любого из них, что им движет. Все в один голос скажут одно – справедливость. Но я не верю в их понимание справедливости. Не верю. Ибо эти лекари знают лишь одно средство – кровопускание и раздор. – Он подошел к Окте совсем близко, и она почувствовала тяжелое дыхание старого, нездорового человека. – Кто ответит, что нужно моему Отечеству, беспрерывно раздираемому смутой и мятежами? Людская молва переменчива. То, что вчера возносили до небес, завтра втаптывают в грязь. Я давно, не таясь, отрекся от пагубного пути заговорщиков и себялюбцев. Лечить нужно не время, – твердил я им, – лечить нужно себя, общество, нравы. Медленно, постепенно, вершок за вершком. Они, эти апостолы, погнушались мною. Они вышли на площадь в декабрьскую стужу. – Он окаменел лицом. Молча стоял несколько мгновений, внезапно прокричал лающим голосом, – и промеж них, промеж этих бунтовщиков – мой единоутробный брат!!! – Он поднял голову. И в этом узком треугольном лице, в этом хохолке с залысинами ей почудился брат Ильи. «Костя!» – Окликнула она его. Но он, поспешно отвернувшись, отошел к столу, начал ворошить на нем бумаги. «Вы ошиблись, сударыня», – не оборачиваясь бросил ей из-за плеча. Она тихо попятилась к двери. Он поднял голову, зорко посмотрел на нее и засмеялся, грозя скрюченным пальцем.

Когда Октя выскочила на заснеженную безмолвную площадь, он открыл окно и крикнул ей, выдыхая светящиеся клубы пара в морозный воздух: «Передайте там, на воле, что я пропадаю. Я в капкане. Матушке своей передайте, Елизавете Александровне. Много похвального наслышан о ней. Истая дочь своего Отечества!». Эти светящиеся клубы пара, точно воздушные шары, долго плыли в воздухе, а после – вдруг сгинули, растаяли. Стылый пронзительный ветер сыпал в лицо пригоршни мелких колких снежинок. Внизу, в мертвом свете угрюмых фонарей, виднелась сумрачная темная лента льда. Оскальзываясь и падая, Октя перешла на другой берег. Навстречу ей грозно двинулась заснеженная шапка обезглавленного церковного купола.