Мариам Юзефовская - В поисках Ханаан

Она очнулась только у своего дома. Долго беспомощно скреблась у двери, возилась с ключом. В тусклом свете лестничной клетки ей явственно виделось, как злобно, насмешливо сжимала узкие, капризно изогнутые губы замочная скважина. Как издевательски щурился на нее, Октю, дверной глазок. А сзади, где-то в глубине лестничной клетки, щелкал, отсчитывая этажи, лифт. Казалось, там, за спиной, вот-вот бесшумно распахнутся створки его двери и громадный обезглавленный церковный купол выползет, точно квашня, на лестничную клетку, обрушит на Октю свои изъеденные временем кирпичи, серую занозистую дранку, грохочущую чешую жестяной кровли. Внезапно дверь тихо приоткрылась. Октя быстро переступила через порог. За спиной глухо щелкнул язычок замка.

– Ты? – Сонно спросил Альгис. Октя почтительно поклонилась:

– Вы здесь? Чем обязана? Это такая честь для меня, – она лепетала жалкие бессвязные слова, приседая в низком реверансе, стараясь поймать на лету и поцеловать руку.

Альгис в ужасе отступил. Сквозь вязкий туман своего безумия она заметила этот ужас. Прочла его в глазах, в дрожании рта. И, прижав палец к губам, прошептала:

– Не бойтесь, я не скажу никому, что вы здесь. За мной тоже гнались, я ускользнула. – Она искательно улыбнулась. Сын отступал все дальше и дальше вглубь квартиры. И тогда гневно выкрикнула:

– От кого вы прячетесь? Вы всех обманули. Вы крутитесь, ловчите, а в душе у вас страх.

– Что с тобой? – Прошептал Альгис.

Октя замерла на миг, вслушиваясь в этот дрожащий голос. Несколько секунд стояла, опустив глаза, прислонясь к стенке, словно пытаясь осмыслить происходящее. Внезапно злобно сощурилась:

– Вы и меня боитесь! Думаете, я вас шарфом? Как вы когда-то своего отца? – Насмешливо спросила Октя. – Но мне не нужен ваш скипетр! Слышите? – Она кинулась к шкафу. Начала выдвигать ящик за ящиком, выкидывая на пол перчатки, шапочки, зонты, что-то бормоча и всхлипывая.

За ее спиной послышались тихие вкрадчивые звуки. Она резко обернулась. Гулко хлопнула входная дверь. По ступеням застучали, загромыхали шаги.

– Куда же вы? Чего вы испугались? Вот он, мой шарф! Им же нельзя задушить! – Крикнула вдогон Октя. Она повертела в руках крохотный шерстяной шарфик, который когда-то повязывала сыну, и беззвучно засмеялась.

Октя вернулась из больницы в начале лета, когда бледно-желтые восковые чашечки липового цвета едва успели раскрыться. Но их сладковато-приторный запах уже плыл по улицам, смешиваясь с запахом пыли и пожухлой, привядшей от жары травы. Истомленные послеполуденным зноем улицы казались сонными, притихшими. Она радовалась их безлюдью. Шла, не поднимая глаз. Казалось, редкие прохожие, идущие ей навстречу, настороженно косятся в ее сторону, стараются обойти стороной. Жалась к домам, к их стенам, источающим накопленный за день жар. Изредка из угрюмых арок подъездов старых приземистых особняков тянуло застоялой сыростью и прохладой глубокого погреба. И тогда она вздрагивала. Пугливо вглядывалась в их черные провальные утробы. Конфузливая дрожащая улыбка казалась застывшей, приклеенной на ее бледных губах. Она мало изменилась за время, проведенное в больнице. Быть может, стала бледней обычного, да иссиня-черные волосы, которые всегда отливали блеском, сейчас казались тусклыми, безжизненными и висели слипшимися прядями. И еще – больничный запах. Он витал вокруг нее, забивая нос, гортань. Там, в палате, она к нему давно притерпелась, свыклась. Но лишь только вышла на волю, вздохнула полной грудью, как почувствовала, что обернута, туго запелената, точно в кокон, – в этот затхлый запах сиротства, несчастья и болезни.

Квартира встретила ее запустением и тишиной. Она знала, что Альгис уехал на все лето в стройотряд. Но это ничуть не огорчало. Напротив, после всего того, что произошло с ней, со страхом думала о жизни с сыном. Он приходил к ней в больницу. Но там, на виду у чужих людей, в комнате, где стояло равномерное гудение улья от приглушенных голосов, можно было не глядеть друг на друга, обмениваться ничего не значащими словами, умалчивая о том страшном, что неотступно мучило обоих.

«Ничего не поделаешь, – обреченно думала она, – мальчик хочет быть таким, как те, кто его окружает. Даже букашка стремится в минуты опасности слиться с травой. Не каждому под силу прожить свою жизнь «чужаком». – «А ты смогла, за что и расплачиваешься», – хихикал насмешливый голос. Октя покорно опускала голову.

Многое из того, чем владела раньше, теперь, после больницы, показалось ей несметным сокровищем. Главное – свобода! Когда твердо знаешь, что за каждым твоим шагом, за выражением твоего лица – никто не следит. Когда по тебе то и дело не скользит равнодушный сторожащий взгляд надзирателя. И еще – тишина! Она слышала в ней собственное дыхание. Иногда ночью просыпалась от этой тишины. Чутко прислушивалась. Ей чудились больничные звуки: шарканье шагов, тихий звон ключей, скрип двери. Она тотчас сжималась в комок, пряталась с головой под подушку. Проходила минута, другая, и Октя со щемящей, взмывающей вверх радостью тихо шептала себе: «Очнись! Очнись! Ты на свободе!» Утром все это отступало, уходило прочь. Ночные страхи казались глупыми, смешными. В ярком свете дня она чувствовала, как исподволь, нить за нитью ее начинают связывать с жизнью новые желания и привычки. Точно судьба, смилостивившись, вновь натягивала ту прочную основу, из которой ткется полотно бытия.

Случались и провалы, когда нить, казалось, ослабевала, рвалась, путалась. В эти дни она часами могла бессмысленно глядеть в угол, ворочая в душе один и тот же тяжелый, как гранитная глыба, вопрос: «Зачем человек живет? Зачем? И жутко ему и одиноко. Но цепляется до последнего. Что это? Привычка к жизни? Трусость? Или природа-мать держит человека, точно неразумное дитя, за руку до назначенного часа?» Ее собственная жизнь в иные минуты казалась чужой, незнакомой. Мать, Илья, Владас, Альгис, старик в кроваво-красном кабинете – все они мелькали перед ней в диком стремительном хороводе. Октя лихорадочно пыталась нанизать их на нить своего бытия. Соединить, скрепить между собой. Но время казалось разрубленным на мертвые и бездушные куски. Лица кривлялись, корчились от слез и смеха. На секунду хоровод замирал, словно для того чтобы лучше запечатлеться в ее памяти. Вскоре они начинали отступать, таять. Уходить в небытие. Она боялась этих минут до колотья в груди.

Теперь Октя стала избегать встреч с людьми. Перед тем как выйти из дома, долго вслушивалась в звуки, доносящиеся извне: хлопанье дверей, шум лифта, стук каблуков по лестнице. Встречи с соседями были для нее непереносимой мукой. Тотчас хотелось спрятаться, стать невидимой для глаза соринкой. Будто отныне несла на себе тайный знак, который уже не позволял ей смешиваться в единое целое с людьми. «Теперь я не такая, как все», – эта мысль жгла и мучила неотступно. Иногда усилием воли она заставляла себя вглядываться в чужие лица. Но тотчас поспешно отходила прочь. Нет, она не боялась людей и не испытывала к ним злобы. Но вглядываясь в их скучные, угрюмые лица, будто припорошенные землистым цветом усталости – чувствовала, как черная тоска накатывает на нее. «Подальше, подальше от всех», – точно заклинание твердила про себя Октя. Случалось, что за неделю ей не доводилось ни с кем и десятком слов перемолвиться. Иногда не замечала этого. Но внезапно подступала, подкатывала к душе тяжелая смута. И тогда ноги сами несли ее на Кальварию, к старой пятиэтажке с облупившимися балконами. Лиды часто не оказывалось дома. Октя терпеливо ждала, сидя на лавочке у самого подъезда. В этом доме при виде нее особой радости не выказывали, но Лида сразу же вела на кухню. Кормила вчерашним супом или кашей. Совала свертки со старыми вещами. Октя, смущенно улыбаясь, робко отодвигалась от стола. «Ешь», – властно, словно ребенка, понукала Лида.