Мариам Юзефовская - Господи, подари нам завтра!

Сапожника Бера Ямпольского знала вся округа. Дом, в котором он чуть ли не полвека занимал комнату с выходом на тротуар, был расположен на шумной улице. Жизнь здесь начиналась с рассветом и затихала ближе к полуночи. Улица пронзала окрестность, словно стрела. Её острие упиралось в сердце южного города – базар, а другой конец – в спуск, ведущий к морскому порту. Здесь, на маслянистых прибрежных волнах, покачивались лодки, а линию горизонта разрезали контуры кораблей. Цвет их сливался с пеной волн, бьющихся о волнорезы. И в ветреную погоду из порта в город, карабкаясь в гору, неслись запахи моря и водорослей.

– Ай, яй, яй! Какое я упускаю место! Отдаю комнату просто за бесценок. Это ваш фарт, – приговаривал дряхлый шапочник, дрожащей рукой пересчитывая золотые монеты царской чеканки, которые получил в уплату за комнату от еще молодого тогда Бера, – сколько сейчас набежало сюда людей с узлами!

Бер сам понимал, что ему неслыханно повезло. В ту пору местечки двинулись в путь, спасаясь от погромов и круговерти революции, бросая на произвол судьбы дома и хозяйства. В его родной Каменке на пепелищах остались лишь немощные и больные.

– Может, набавите? – шапочник глянул на тощие котомки, на две рыжие детские головенки, с любопытством выглядывающие изза юбки молодой широколицей женщины с ребенком на руках, большая клетчатая шаль, в которую была закутана, уже не могла скрыть ее выпирающего живота, и вздохнул, – пусть будет по-вашему. Я вижу, ждете ещё прибавления. Семейка у вас, тьфу-тьфу, чтоб не сглазить. Но здесь, с вашим ремеслом, вы всегда заработаете на кусок хлеба. Сапоги – это не шапка, которую можно носить всю жизнь, а потом еще передать по наследству. Правда, новая власть – как кот в мешке. Неизвестно, что такое и с чем его едят. Но бедный человек живет надеждой. В добрый час, – и шапочник растроганно прослезился.

Нельзя сказать, чтобы час был добрый. Времена стояли лихие.

Советская власть, крепчая, не обходила стороной и Бера. Его не раз пытались склонить к работе на фабрике. Но он угрюмо и стойко отбивался, прикрываясь порядком обветшавшей от времени бумагой, где выцветшими чернилами с витиеватыми писарскими завитушками и округлыми ятями было написано, что Берка Ямпольский, рядовой такого-то полка, раненый в битве под Львовом и представленный за свое геройство к Георгиевскому кресту, освобождается от армейской службы подчистую по причине утраты здоровья. Иногда в качестве доказательства Бер задирал рубаху. И тогда обнажалась сильная мускулистая грудь, густо поросшая черным курчавым волосом. Под левой ключицей поросль внезапно обрывалась, открывая глубокую впадину шрама. Но скорее всего советскую власть впечатляли не справка и не следы боевого крещения, а нечто более существенное: пара хромовых голенищ, кожаные подмётки или просто бесплатно поставленная латка на прохудившемся сапоге.

– Я еще не видел на своем веку такого начальника, чтобы он любил разгуливать босым по улице, – ядовито ронял Бер и гнул свою линию, стуча молотком с утра до вечера, не выходя при этом за порог своей квартиры.

Прямо у входа, в тамбуре, зажатые между двумя дверьми, стояли сапожный верстак и старый битый шашелем шкаф, где на полках ровными рядами выстроились колодки, банки с ваксой и краской. Скоро окрест уже не было человека, башмаки которого не побывали бы в руках Бера. Суровый неразговорчивый он коротко кивал посетителю, брал с верстака огрызок мела и, размашисто нанося на подошву понятную лишь ему одному закорючку, отрывисто называл цену. Тонкий нос с горбинкой, круглые карие глаза, полуприкрытые лёгкими веками, посадка головы – всё придавало ему выражение зоркого орла. В своей видавшей виды простецкой кепке, в брезентовом переднике, надетом поверх старой кацавейки, сидя на низком сапожном стульчике, Бер умудрялся выглядеть величественно и неприступно. Он терпеть не мог пустых разговоров, ограничиваясь чаще всего характерными похмыкиваниями. Но его жена, Рут, умела различать в этих звуках десятки оттенков. И это была лишь часть безбрежной науки замужества, которую она безуспешно пыталась передать трем дочерям:

– Мужчина есть мужчина, – внушала им Рут, – женщина должна знать, как с ним обращаться. Умей сказать «да» и умей сказать «нет» – всему своё время. Знай, когда можно выпустить слово на волю, а когда придержать в клетке. Умей не просто выслушать, но и поддакнуть. А главное, вовремя скажи «Бом!». От этого корона с головы не свалится, – при этих словах Рут насмешливо поджимала полные губы, вкладывая в короткое словечко «Бом» весь суровый опыт жизни с замкнутым и крутым Бером: уловки умолчания, показной покорности и скрытых наступлений.

– Скажи «Бом», – учила она, – а когда пожар кончится, делай как считаешь нужным, – и Рут победно раздувала ноздри и без того широкого носа.

Дочери в ответ насмешливо улыбались. А младшая – Симка даже раздражалась:

– Мама! Оставь свои местечковые штучки. Сейчас другое время!

Рут, качая головой, недоверчиво цокала языком:

– Это время, то время. Мужчина был и остаётся мужчиной.

Дочерям казалось, что всё на этой земле началось с их рождения.

Они хотели делать свои ошибки, петь свои песни и лить свои слёзы.

Что могла сделать Рут, видя как дети тянутся к огню жизни, лезут в самоё пекло без оглядки? На её долю выпадали лишь утешения и боль. «Свои руки не подложишь», – говорила она себе. А в тяжелые дни, исподлобья глядя на своих детей, угрюмо роняла:

– Я вам зла не желаю, но пусть ваши дети будут такими как вы, – при этих словах её водянисто-серые глаза наливаясь голубизной и обретали цвет летних долгих сумерек.

Что бы не происходило в семье, всё вначале обрушивалось на Рут.

Плохие вести дети несли прежде всего ей, матери. И лишь потом, улучив нужный момент и тщательно просеяв слова, она сообщала об этом Беру, смягчая всё, что можно улыбками и шуточками. Обычно, Бер раздраженно обрывал её:

– Хватит! – бледнел и, едва дослушав до конца, уходил.

Казалось, дом, вместе с посетившей его бедой, становился для него невыносимым.

Рут пожимала плечами, шепча вслед: «Нужно уметь жить не как хочется, а как есть».

Когда Бер возвращался, она принимала пальто из его рук и, глядя снизу вверх в его бархатные карие глаза, ласково, словно у малого дитя, спрашивала: «Чаиньки?» И тотчас подносила в его любимом тонком стакане с серебряным подстаканником крепкий душистый чай. В постели, целуя Бера перед сном в висок, примирительно шептала: «Что ты хочешь?

Разбойничье время, и люди – разбойники». Но, по ночам, закрыв глаза и притворяясь спящей, думала – «всему виной необоримая, дикая кровь, текущая в жилах Ямпольских, которую все дети унаследовали от отца. И те, что были рождены рыжей Леей – первой женой Бера, и двое других – рожденных ею, Рут, схожи между собой своей строптивостью, упрямством и безрассудной жадностью к жизни. «Все семь удовольствий они хотят сразу», – жаловалась она Богу.