Мария Тумова - Обнаженные души

Мадам Бернадет только разок стукнула о полотно деревянной двери и вошла, не дожидаясь ответа. Венсан вопросительно посмотрел на нее. Она была встревожена. Бледное, нахмуренное лицо, а в глазах какая-то нерешительность.

– Луи сказал, что видел немецких солдат, направляющихся сюда.

Венсан сидел молча. Внешне невозмутим, а внутренне потрясен услышанным. Наконец встал медленно, но решительно.

– Мсье Венсан, так вы… – так и не дождавшись ответа на незаданный вопрос, она решилась заговорить сама. – Вы один из… призраков? – совсем тихо она выговорила это последнее страшное слово.

Глаза его блеснули в ответ.

– О…

– Я должен уходить. Спасибо вам. Вы были очень добры ко мне.

– Что вы, что вы, если бы я только знала… – она едва могла подобрать слова. – Берегите себя, мсье Венсан.

Он бегло кивнул и кинулся к теплому пиджаку, висящему на спинке стула. Но затем остановился, вернулся, взял в ладони руку мадам Бернадет и поднес к губам. Флоранс прослезилась.

– Получается, вы герой, мсье Венсан.

– О нет, – ответил он с легкой улыбкой. – Мне пора. Прощайте.

Схватив пиджак, он быстро вышел за дверь, выскочил на улицу и почти молниеносно понял, что деваться было некуда. Они шли прямо на него. Порядка десяти человек. Пути к спасению не было.

– Венсан Кара?

Он не ответил.

– Вам придется пройти с нами.

Соланж спешила к Венсану, спешила рассказать про Сесара, про пропуск, про эту странную встречу. Она выходила из-за угла дома, когда перед ней открылась ужасная картина. К Венсану подошли немцы. Она замерла, чувствуя, как сердце внутри сникло, сжалось и заныло тупой испепеляющей болью. Отчаяние застучало в висках. Только не он. Только не сейчас… Слезы хлынули из глаз, в горле застыл ком. Это было невозможно.

Его подвели к автомобилю.

– Нет… – тихим шепотом слетело с ее губ.

Автомобиль тронулся, становясь все меньше и меньше, и наконец скрылся за поворотом. Маленький темный силуэт машины, лишившей ее чего-то родного и бесконечно важного в жизни.

Соланж заплакала. Она не могла больше сдерживаться. Только что она потеряла еще одного человека, которого любила. Последнего…

– Говори. Если расскажешь все, не будешь долго мучиться.

– А что же не сам Беерхгоф меня допрашивает? – обратился Венсан к тюремщику, стараясь изобразить ненавязчивую насмешку.

– Он… застрелился, – с досадой рявкнул Отто Тарельман.

Венсан похолодел.

– Ну, так что? Говорить будешь?

Венсан откинулся на спинку жесткого неудобного стула и гордо встряхнул головой.

– Мы все о тебе знаем. Ты знаешь, что тебя ждет, так ведь?

Венсан промолчал.

– Смерть… Но не сразу…

Венсан смотрел на него, не отрываясь. С презрением, но без вызова. Его пугали пытки. Он знал, что перед ним в их лапы попал Сесар Моралес. Но Сесар был физически сильнее. Рабочий, затем солдат, переживший серьезное ранение… Венсан, при атлетическом телосложении, оставался изнеженным аристократом.

– Молчите, мсье Кара? Ну что ж, мы заставим вас говорить.

На Орийак налетел щемящий ветер, не холодный, но завывающий, резкий, пронизывающий. Он будто рвал рамы с петель, свистел и свистел, срывая листву, проникая в щели стареющего дома. Было серо и пусто. И в доме, и в сердце.

В этот вечер она, казалось, выплакала все свои слезы. Душа была истерзана. Сесар был еще жив. Венсан жив. Еще…

И это было лишь мгновение. Короткое и бесценное. Она даже не знала, когда оно оборвется…

Он сидел на стуле, с руками, связанными за спиной. Он ослаб от двух часов пыток и почти потерял сознание. Подошел эсэсовец и выплеснул прямо в лицо полведра ледяной воды. Хриплый, сдавленный стон слетел с его уст.

– Говори, мразь!

Венсан снова пришел в себя и поднял глаза. Он молчал. Он должен был молчать. Столько, сколько сможет продержаться.

– Хорошо. Молчи. Все равно ты заговоришь рано или поздно.

Офицер отошел к столику, взял длинный тупой нож и обернулся. У Венсана перехватило дыхание. Он даже ненависть перестал чувствовать. Только страх.

Офицер засунул нож в открытый очаг, лезвие накалилось до красноты. Венсан вжался в спику стула.

– Ты можешь остановить это в любой момент.

Но Венсан молчал.

– Что ж…

Каленое железо коснулось груди. Венсан стиснул зубы, но хриплый душераздирающий стон вырвался изнутри.

– Хочешь молчать – молчи.

– Подождите… – вместо голоса был лишь тихий шепот.

Ему показалось, что это предел. Офицер вновь занес нож.

– Ну?

Венсан снова стиснул зубы. Еще можно было терпеть. Лезвие с шипением разъедало плоть. Мускулы Венсана натянулись, словно струны.

– Я расскажу, – произнес он еле слышно.

– Что?

– Я расскажу, – громче выдавил он, – все.

Терельман отложил нож и выжидающе уставился на измученного Венсана.

Кара перевел дух, грудь жутко жгло, волосы мокрыми прядями спадали на лоб, затекшие руки были беспомощно стянуты за спиной тугими веревками. Он был бессилен.

– Мы знаем, что ты обладаешь сведениями о планах союзников, о высадке десанта во Франции, – подтолкнул его офицер. – Остается назвать дату и место. Где и когда?

Венсан дышал прерывисто. Тело сводило от невыносимой боли. Хотелось покончить с этим как можно скорее.

– Когда? – рука офицера снова потянулась в сторону раскаленного ножа.

– 6 июня, – выдохнул Венсан.

Офицер кивнул удовлетворенно.

– Где?

Венсан слегка прищурился. Голос звучал еле слышно.

– Па де Кале.

Тихий одинокий звук крупных капель, срывающихся из щели в потолке и падающих на пол где-то в углу, – вот и все звуки, наполнявшие тишину этого сырого неприветливого места. Было прохладно, а затхлый сырой воздух мешал дышать. Совсем крошечное окошечко высоко-высоко под потолком, словно под пару кирпичиков, и то стянутое суровыми прутьями решеток.

Венсан сидел у стены прямо на полу. Звуки падающих капель заменяли удары часов, словно совпадая с бегом секундной стрелки.

Теперь он точно знал, в чьей жизни был включен финальный отсчет.

Его больше не пытали. Он больше был не нужен. Оставались считанные секунды, часы, дни. На дворе середина мая. Скоро закончится война. И жизнь тоже… закончится.

Пыль ложилась густеющим слоем. На полы, шкафчики, столы, стулья… Серый, пасмурный, холодный дом стал приютом для одиночества.

Соланж сидела в гостиной в старом деревянном кресле-качалке, в котором любил в свое время сидеть отец. Глухо стучали часы. Как когда-то давно, когда она не пошла на решающую встречу с Айзеком. Почему-то именно сейчас отчетливо вспомнился тот момент. Тот день, когда она предала человека, любившего ее. А ведь тогда она боялась только лишений, голода и нищеты. Тогда она не знала, что такое страх – страх потерь, страх разрушений, страх одиночества.