Шеймас О’Келли - Могила ткача

— Мартин, о чем они говорили вчера? — как-то спросили его.

— Это, — ответил Мартин, помолчав, — секрет.

— Он слишком себе на уме, — рассудили его подчиненные. — Он позволяет себе говорить только на заседаниях комитета. Надо как-нибудь послушать его, когда он расслабится.

Смуглый был в восторге от газеты. Он регулярно брал ее в деревне.

— Вот, — проговорил он удовлетворенно, — на сей раз они напечатали речи. Теперь мы узнаем, что там говорит Мартин Кафлан.

Однако в газете не оказалось речи Мартина Кафлана. Каждый что-нибудь да сказал, кроме представителя «Золотого барка».

Смуглый расстроился.

— Не обращай внимания на газету, — сказал ему Мартин Кафлан. — Что в ней хорошего? Я с самого начала понял, что в ней есть течь.

Однако он чувствовал, что его люди разочарованы. Топнув ногой по палубе, он потребовал внимания и сказал:

— Господин председатель, джентльмены… смею думать. — Он помолчал. — По моему разумению, — продолжил он и опять замолчал. — Сегодня мы будем стоять тут. — Мартин Кафлан обвел берег затуманенным взглядом. — Прошу ваших предложений.

После этого он пробежался туда-сюда по палубе, с удовольствием потирая руки.

— Слишком он умный, — сказал один из мужчин. — Он думает, будто обманет нас своим притворством. Не получится.

Прежде чем началось следующее заседание комитета, Мартин Кафлан отвел секретаря в сторону. Секретарь был умным человеком, и члены комитета подумывали о назначении ему жалованья.

— Джон, — с непривычной для комитетчиков фамильярностью обратился к нему Мартин Кафлан, — я хочу, чтобы ты рассказал мне, как это делается.

— Что делается?

— Ну, речи; язык, слова, много слов.

Джон удивился. Потом его осенило.

— Знаешь, это заложено внутри человека.

— Что заложено внутри?

Джон помедлил, подумал, потом сказал:

— Талант.

Мартин Кафлан был поражен в самое сердце. Он понял, что в жизни есть нечто не доставшееся ему.

— А где можно получить этот талант? — спросил он после долгого молчания.

— Не знаю, — ответил его собеседник. — Он внутри.

— А, понятно, — повеселел Мартин Кафлан. — Джон, — признался он секретарю, — у меня он есть внутри. Там есть речь, великая речь. Но я не могу вытащить ее наружу.

— Наберись храбрости и хватай свой шанс. Встань. Посмотри всем в лицо. Когда ты сделаешь это, слова польются сами собой.

— Ты думаешь, Джон?

— Конечно.

Джон умел уговаривать, ведь это ему приходилось вселять уверенность, пробуждать надежду — и вытягивать жалованье.

— А газета, Джон? Если я найду слова, то они наверняка будут там. И их будут читать, чтобы понять, зачем я говорил их.

— Ах это, Мартин? — Джон похлопал его по плечу. — Все будет в порядке, старик. Оставь это мне. Голосуй за жалованье, и ты будешь выглядеть как нельзя лучше в газете.

— Спасибо, Джон. Я так и сделаю.

Когда наступил критический момент дебатов, Мартин Кафлан поднялся со своего места. Он подошел к столу, постучал по нему костяшками пальцев, призывая к тишине, поправил воротник кителя. Принял позу, которую репетировал на своем судне. Она напоминала позы великих ораторов, запечатленных в мраморе и бронзе.

Он оглядел помещение. Воцарилась гробовая тишина. Мужчины подались вперед, желая узнать, что скажет в этой критической ситуации вечно молчавший член комитета, их аудитория, не проронившая пока ни звука.

— Мистер председатель, мистеры джентльмены, — произнес Мартин Кафлан, борясь с волнением.

Послышался смех. Мартин Кафлан облизал губы, потому что они неожиданно высохли и стали как деревянные. Коленки у него дрожали так, что стукались одна о другую. Тогда он откашлялся.

— Джон, наш секретарь, — произнес он наконец, — сказал мне, что если я выйду сюда, то слова польются из меня сами собой.

Он помедлил, оглядываясь в ужасе и понимая, что все пропало. Потом он страдальчески улыбнулся.

— Продолжайте, — поторопил его председатель.

— Он сказал, — сделал еще одну попытку Мартин Кафлан, но едва слышно, — что, если я встану перед вами, они польются сами. А они — прости Господи — не льются.

Он сел на свое место. Вокруг смеялись и аплодировали.

Все смотрели на Мартина Кафлана с той смесью скептицизма, радости, насмешливого удовольствия, с какой всегда смотрят на поверженных богов. Они забавлялись выставленной напоказ пустотой, сорванной маской, благоразумием, оказавшимся ничем.

Мартин Кафлан был до того взволнован, до того смущен, что не замечал жестокой перемены. К тому времени, как он очнулся, рядом никого не было. Он больше никого не интересовал. Он больше никого не привлекал своим глубокомыслием. Инстинктивно Мартин Кафлан подался в тень и просидел в тени до конца собрания.

Когда он пришел на свое судно, то и команда приветствовала его не так, как раньше. Что-то пробормотав в ответ, он отправился в свою каюту. И оставался там весь вечер.

— Комитет, — сказал он смуглому на другой день, — он — гнилой.

— Так я и думал с самого начала, но не хотел говорить, чтобы не расстраивать вас.

— И невежественный, — добавил Мартин Кафлан.

— И это тоже.

В конце недели появилась еще одна газета. Смуглый, прочитав ее, поглядел на Мартина Кафлана и подошел к нему.

— Послушайте, босс, — сказал он, протягивая руку, — давайте пожмем друг другу руки.

Они обменялись рукопожатием, но боссу было явно не по себе.

— Это была великая речь, — сказал смуглый. — Вы зря теряете тут время.

Мартин Кафлан покраснел, и взгляд его выразил сомнение. Смуглый оставил ему газету.

Мартин Кафлан уселся на бочку и развернул газету. Опять его имя! Он медленно прочитал его. «Мистер Мартин Кафлан, встреченный громкими аплодисментами, и…» — После этого шла целая колонка слов, фраз, речи. С сжимающимся сердцем он дочитал ее до конца. В скобках было много «тише, тише», «аплодисменты», «смех». Когда он закончил читать, встал и пошел на палубу, грудь у него была гордо развернута, а плоские ступни уверенно шагали по деревянному полу.

— Там все правильно, босс?

— Все правильно, правильно до последней буквы, ребята, — ответил Мартин Кафлан, не вступая в объяснения.

— Эй, босс, а как бы нам послушать вас?

— Еще послушаете.

— Значит, послушаем?

— Послушаете, обязательно послушаете.

Он пробежал ладонью по волосам, сверля взглядом пространство, далекое пространство за пределами знакомого пейзажа. Понемногу разогревавшаяся кровь, поднимаясь все выше и выше, красила ему щеки, пока они не стали багровыми, а она продолжала равномерно подниматься, словно кто-то открыл шлюз.

— Господи, вот тебе и речь, — повторял он целый день.

В первый раз в жизни он не пошел в «Райский уголок», когда они пересекали болото. А вместо этого спустился в свою каюту в наедине с самим собой несколько раз прочитал свою речь.