Олег Ермаков - Покинутые или Безумцы

Что мне запомнилось после вчерашней вечерней длинной прогулки по черным моросящим улочкам в лужах и голых деревьях, с редкими фонарями и быстрыми прохожими, бродячими собаками? Белый квадрат. Отреставрированную церковь Авраамиева монастыря начали белить.

Борхес, рассуждая о новаторстве в литературе, приходит к выводу о пределе и сравнивает литературу с шахматной игрой. Да, законы восприятия не изменились со времен «Одиссеи» и разве смог их разрушить тот же Джойс? В потоке сознания есть русло, ось, ее-то и нащупывает читатель, вычерчивает маршрут-путь. Только и есть любовь, путь и безбрежная смерть.

В ранце каждого солдата должна быть «Бхагавадгита». Волна пацифизма накрывает главного героя предстоящего сражения: Арджуну. «Не буду сражаться», — говорит он. Будешь, ибо ты воин — кшатрий, примерно так отвечает полководцу его колесничий и по совместительству бог — Кришна. Не бери в голову, чужое бремя — оставь. Свой долг превыше всех остальных, главное исполнять его бескорыстно.

Да, но что, если этот ранец на плечах солдата третьего рейха? Что говорил бы этот сиятельный возничий офицеру СС? Смог бы он пропеть свою «Песнь Господа» под небесами, серыми от пепла печей?

Наверное, да.

И не отверг бы его ужаснувшийся Арджуна?

Наверное, нет.

Набрел в солнечный и заснеженный день на заросли шиповника неподалеку от Днепра и сразу подумал о Поднебесной. Условный рефлекс. Обычно летом, едва зацветает шиповник, достаю с полки какую-нибудь книжку со стихами Ли Бо, Тао Юаньмина, Ван Вэя или даосскими притчами. Эта традиция как-то установилась и продолжается уже больше двадцати лет. Наверное, все дело в том, что на обложке первой книги со стихами эпохи Тан — золотым веком китайской поэзии — купленной в командировке в одном сельском магазинчике, чернеют розы. Шиповник принадлежит к этому семейству. Правда, он прост и неказист, особенно днепровский шиповник. А благоухает свежо и тонко. «Одет в рубище, но за пазухой нефрит», — даосская поговорка как будто про него.

«В заплатанной одежде из грубого холста, в сандалиях, подвязанных веревкой, Чжуанцзы проходил мимо царя Вэй.

— Как очутились Вы, Преждерожденный, в столь стесненном положении? — спросил государь.

— Это не стесненное положение, а бедность, — ответил Чжуанцзы. — Убогая одежда, стоптанная обувь, это бедность, а не стесненное положение. Стеснен тот муж, который, обладая естественными свойствами, не может их проявить» [3] «Чжуанцзы» в кн. «Мудрецы Китая», СПб., 1994. .

Чжуан Чжоу, или Чжуанцзы, всячески славил в своем трактате бедность, за тысячу с лишним лет до беднячка Франциска Ассизского. Эти двое хорошо поняли бы друг друга. Один был автором книги, которая еще называется так: «Истинный Канон Страны Южных Цветов», книга другого — «Цветочки Святого Франциска». Правда, сам Франциск не был ее автором. Но и с «Истинным Каноном», или «Чжуанцзы», почти такая же история, исследователи только восемь из тридцати трех глав приписывают самому Чжуан Чжоу. Впрочем, по основному вопросу даос, живший в четвертом веке до нашей эры, и святой, читавший проповеди цветам и птицам в одиннадцатом веке, все-таки разошлись бы. Чжуан Чжоу даже считают ранним материалистом. Действительно, дао — «матерь вещей», исток и причина всего. Чем не материя?

Дао — плавильная печь, где одно перетекает в другое. Древнекитайский мыслитель был заворожен зрелищем этих превращений. «Всё в Поднебесной то погружается, то всплывает, не остается одним и тем же на всю жизнь. Жара и холод, четыре времени года, сменяя друг друга, соблюдают свой порядок. Смутно, то ли существуя, то ли нет, скользят чудесные, не оформляясь». И ему легко было вообразить, что на самом деле он снится бабочке.

Сполохи алых плодов в зарослях шиповника и были похожи на блики печные. А вообще эти заросли напоминали какой-то сад. И я снова подумал о Чжуан Чжоу. Исследователи сообщают, что некоторое время он служил смотрителем сада. Правда, это был сад лаковых деревьев, а по другим сведениям — шелковичная роща.

Синолог Торчинов называл Чжуан Чжоу экзистенциальным мыслителем, вещество жизни для него важнее логики. Он скитался по всей Поднебесной на крыльях интуиции. Оружием его была метафора. Один царь полюбил фехтование в ущерб делам и людям: на ристалищах гибли десятки и сотни удальцов. Наследник пригласил Чжуан Чжоу и попросил его о помощи, но предупредил, что в обычном платье к царю нельзя являться, надо выглядеть, как фехтовальщик. И вот философ в костюме фехтовальщика предстал пред государем. Тот ждал его с клинком в руке. Тут же спросил, каково его искусство? Чжуан Чжоу спокойно и веско отвечал, что разит всех направо и налево и не оставляет в живых ни одного путника. Государь очень обрадовался. Наступил день состязаний, во время которых было убито и искалечено более шестидесяти человек. Из победителей отобрали нескольких и позвали философа. И он продемонстрировал искусство владения мечом Сына Неба, как сам его называл. Это была маленькая географическая поэма. В ножнах этого меча помещались времена года и варвары; в перевязи — море, в портупее — гора, ну и лезвие его простиралось на много верст; мечом можно было рассекать плывущие облака и разрезать земные веси.

Царь слушал его «как в тумане».

В итоге с пагубной страстью было покончено. Такова сила поэзии, хотя «Чжуанцзы» — прозаический памятник. Но многие строки звучат как стихи.

И эта поэзия исполнена анархистского бунтарского духа. Главное зло — ритуалы, стремление к роскоши, власти, «вещизм» — «Те, кто теряет себя в вещах, утрачивают в пошлом природный характер». Таких Чжуан Чжоу называл стоящими вверх ногами. Да, уж лучше потерять себя во вселенной. Один персонаж, кстати, и носит такое имя — Пропавший Без Вести во Вселенной.

Основной вопрос звучит так: «Как ввести обряды и музыку, не отбросив естественных чувств?» Как нам вернуться обратно?