Олег Ермаков - Покинутые или Безумцы

Стыдно признаваться в нелюбви к ближним. А к соседям? Кто-нибудь любит своих соседей? Топающих по голове, играющих на ржавых трубах, проклинающих весь белый свет, а особенно тещу? Помню, в советские времена показывали часто фильм какой-то братской страны, Болгарии или Польши, про войну соседей. Там были и отбойные молотки в стену, и фокусы с замками, и броски в окна. Но все заканчивалось на умильной ноте, в конце концов соседи собирались за одним столом. Что-то вроде этого писал то ли Пьецух в рассказе, то ли кто-то еще. Да. А на самом деле? Вот они поздно вечером пировали на кухне, потом вываливали дружно на балкон, гоготали и блеяли, засыпая твой балкон пеплом, и наутро что-то не хочется вспоминать нагорные заповеди, а хочется поступить так же, как герой вот этого душевного стихотворения Олега Григорьева:

Только что: по улице Дзержинского в опавших листьях, под мелким дождем идет девушка с невероятно красивой фигурой. Взгляд выше — ее черные глаза сведены мучительно к переносице, косоглазие, сверкают белки. Зигзаг ассоциации: да она сошла с полотен Пикассо. И еще найдет своего художника. Если уже не нашла.

Странное удовольствие чтения. Сейчас это — «Молодость» Кутзее. Проблемы какого-то математика, жившего — живущего — на краю мира, в Кейптауне… Литература странная, магическая игра, — вовлекает тебя в поток чужих жизней.

Этот туманный свет ощущаешь на лице, читая чужие жизни. И очарование вещей возвращается (старояпонский текст: горько дожить до сорока, ибо после этого исчезает очарование вещей) — хотя бы на время чтения.

Не люблю группировки, цензуру, контроль. Наверное, поэтому и стенам бетона предпочитаю стены воздуха, дрожащие, живые. Ну и, конечно, почитаю Кропоткина, хотя не все у него нравится, но очень привлекателен — помимо главной идеи — его теллурический дух. Он прямой предшественник нынешних экоанархистов, Родерика Нэша, Мюррея Букчина.

Мюррей Букчин: разве панорама жизни и биологической эволюции не удивительнее мифической деятельности природных богов и духов?

Да, но это так удивительно, что человек начинает видеть в листве лики и в сиянии воздуха — дух. Так уж почему-то человек устроен…

Но это-то и ведет к иерархии, предупреждает Букчин. Надо не поклоняться, а знать и любить. Веру в сверхсущество всегда используют те, кто стремится к власти.

Да, но эта вера дает силы и необозримую высь для размышлений одинокому пешеходу среди стен.

«Порнография» Гомбровича продолжает «Фердидурку», те же мотивы: молодости, греха, порока, отражения человека в человеке. Гомбрович такой модернистский Достоевский. Ну, по крайней мере, его прилежный ученик. Это агония психологического романа 19 века. Совпадениям в романах Достоевского, накалу страстей веришь, он заставляет верить, — только по прочтении это понимаешь: что заставляет. А у Гомбровича это схватываешь сразу, он этого и не скрывает. И вынуждает смириться, ибо зрак у него хищный, видит глубоко. Глубина, изощренность, необычность письма, — в этом тонут явно надуманные вещи. Его мир близок к сновидению.

Гомбрович мастер пейзажа, скупо, точно и всеохватно: «Время шло к пяти — раскаленный гравий, сохнущая трава вокруг молодых деревьев без тени — это было внизу, а вверху — белые коконы облаков, огромных и круглых в беспощадной голубизне. Дом следил за мной двумя рядами окон первого и второго этажей — стекла окон блестели на солнце…».

Но, читая Гомбровича, понимаешь особенно ясно, что талант — явление болезненное.

А может быть, и сама способность рефлектировать. Или мозг. Человек.

Днем я хожу на южный склон над ручьем, в дубраве прохладно, а там светит сильное солнце. Каждый день солнце, ночью — звезды, крупные, ясные. Очень простая медитация: вдох-выдох, счет сначала на выдохе — до десяти, потом на вдохе — до десяти, затем на вдохе-выдохе до десяти и так далее. Зачем это нужно. Счет дает возможность сосредоточиться на дыхании. Только цифры и воздух, перемещающийся вверх-вниз вдоль позвоночного столба. Так очищается сознание, и ты погружаешься в солнечную пустыню, в ничто. Исчезают образы, страхи, тягостные воспоминания. Нет ничего. Довольно радостное состояние. Хотя бы на десять минут возвращается что-то изначальное. Правда, образы и привычные мысли норовят проникнуть за черту. Вот на этом слепом экране возникла голова косули, прядущей ушами, потом пролетел ворон со скрипящим крылом. Но дыхание, смешанное с солнцем, вытесняет непрошенных гостей. И даже когда раздается крик птицы, уже не возникает ее образ, хотя и понимаешь, что это птица и какая именно, — значит, дышать надо глубже, не сбиваться со счета.

Момент окончания этого упражнения примечателен: открываешь глаза — и все видишь особенно четко, ясно, прямо без аллюзий и всяческих реминисценций: небо — это небо, и в нем утопают ветви дерева, вниз простирается склон земли, теплой от солнца, пестрой от нападавшей листвы; это осень, чистый воздух, и более ничего.

Расчищал родник. Основательно я здесь попотел-померз семь лет назад, вытащил целую кучу почерневших тяжелых древесных костей, иногда чувствовал себя каким-то стоматологом. Так что в этот раз труд был невелик. И снова испытал трепет, доставшийся от пращуров, когда погружал руку в мглистую чашу, шарил в иле. Зыбь быстро оседала. Глубь дышала… И, созерцая это, сам начинал дышать и думать по-другому. Возможно, это род медитации. И твое сознание подобно запущенному роднику. Извлечь все, мешающее дышать, видеть…

И утром следующего дня я уже бросал на город взгляд проясненный. Так бывает во сне. Вдруг некоторые люди, кажущиеся приветливыми, добрыми, оборачиваются злодеями; позже выясняется, что не ошибся. И наутро после родникового погружения ты многих видишь, как они есть.