Олег Ермаков - Покинутые или Безумцы

Но такова магическая сила слова — мы шли за нею, наблюдали за мерной поступью каравана, слушали перепалки двух арабов из-за нежной белокожей женщины, смотрели, как они ее «делят». Все возвращалось на круги своя. Женщина здесь была только женщиной.

Молодой араб увел ее буквально в лабиринт своего большого жилища с запутанными ходами и множеством комнат. И она стала его женой, четвертой по счету, живущей только его визитами. Весь мир наконец-то исчез. В центре больше ничего не было. Ни денег, ни телефона, ни газет, ни сведений о последствиях недавней мировой войны. Жизнь почти растительная. Атмосфера — удушающая. Никакой легкости дыхания бедняжка Кит не смогла обрести, хотя и как будто освободилась от вериг прошлого. Но разве это возможно? Даже под воздействием наркотических снадобий.

И она бежит из лабиринта с помощью врагинь — жен араба, вдруг проникшихся к ней симпатией. Все женщины в лабиринте сестры и настоящий враг у них один — любвеобильный властный мужчина, молодой господин.

После новых приключений ее передают в руки соотечественников. Но вскоре становится понятно, что тут уместнее другой глагол — предают. Кит буквально тошнит от соотечественников и перспективы возвращения в пошлый мир великой родины. И в последний момент она ускользает, запрыгнув в трамвай, который увозит ее в бедный арабский квартал. И здесь трамвай «сделал широкий поворот на сто восемьдесят градусов и остановился; то был конец пути».

Так заканчивается это путешествие. Вспомним: движение в начале романа было слева направо, затем героиня повернула на 90 градусов (Боулз об этом не пишет, таковы мои впечатления) и двинулась в центр пространства, оттуда вернулась назад и, повинуясь, соотечественникам, покорно последовала уже справа налево. Трамвай повез ее снова к центру. Остановился. И здесь происходит разворот на 180 градусов. Куда? В противоположную от центра сторону. Навстречу нам. Но где она здесь может спастись? Это уже сущее безумие. Может быть, Боулз это и имел в виду. Кит обречена на безумие и самоуничтожение. Ты живешь либо слева, либо справа (разницы, кстати, нет). Либо в неподвижной точке центра. Или направляешься в противоположную сторону.

Герои Боулза именно «сюда» — к какой-то предельной реальности на грани безумия и смерти — и влекутся. Им нет места в мире.

Бертолуччи, возможно, и показал движение вглубь, к центру, но уже на последнюю траекторию у него сил не хватило. Точнее не хватило жестокости. Еще точнее — он не захотел этого. После всех перипетий он даровал героине избавление: она встречается с самим Автором своего путешествия, своего отчаяния — Полом Боулзом. Эту роль писатель сам исполнил. И заключительная сцена обдает зрителя каким-то зыбким теплом, бросает на его лицо отсветы. Кажется, это и называется катарсисом.

А Боулз оставляет на лице читателя только отсветы пустыни, на которую мы все обречены.

Из романов мы знаем, что преступники, кровавые убийцы, тоже люди. Но когда читаем в хронике происшествий о каком-либо новом преступлении, все равно думаем, что преступник недочеловек. И напомни кто-то в этот момент о каком-нибудь Раскольникове, мы ответим: это все романистика!

Но есть еще такой жанр, как документальный роман. В Америке его столпы Трумен Капоте, Том Вулф. От подобного романа отмахнуться труднее. В первую очередь я имею в виду «Хладнокровное убийство» Капоте. Роман только что прочитан. Вышел-то он давно. В нем рассказывается об одном убийстве, происшедшем в 1959 году. Вкратце: двое налетчиков проникли ночью в дом богатого фермера, полагая, что там есть сейф; чтобы спокойно искать сейф, они связали по рукам и ногам главу семьи, его болезненную супругу, сына-подростка и красавицу дочь; вместо сейфа они отыскали только 40 долларов; короткое совещание; один из них берет нож, перерезывает горло хозяину, остальных убивают выстрелом в лицо, в голову; всё, уезжают в Мексику, прихватив еще бинокль и транзисторный приемник.

Типичные недоделки, ублюдки.

Но читатель втягивается в текст, втягивается в жизнь, в прошлое этих двоих и в конце концов проникается к ним какой-то специфической симпатией. Так что когда их настигают, заключают под стражу и кто-то проявляет к ним милосердие, — просто на словах, несколько ободряющих слов, жестов для загнанных в угол существ, — это оказывает сильное воздействие.

Убийц ждет Перекладина. Она находится в тюремном складе, они видят ее тень. И это свершается: хруст шейных позвонков, тишина, в воздухе болтаются ноги коротышки, у одного из них они были слишком коротки, да. И ты понимаешь, что казнили не только их, но и тебя, втянувшегося в это дело читателя, хотя ты совсем другой и у тебя и в мыслях не было — и т. д. И тем не менее: чувствуешь вину. И понимаешь, что от этого нового знания тебе уже не отмахнуться. Чтение этого скрупулезного текста похоже на погружение в батискафе в простые глубины мира двоих, ставших кровавыми преступниками.

Да, они получили то, что заслужили. Так им и надо. Финальный хруст приносит облегчение.

Но ты уже никогда не сможешь их забыть.

Так что прежде чем читать этот документальный роман, стоит все взвесить.

P. S. Это летняя заметка о летнем чтении; американское убийство я сразу вспомнил, едва стали доходить первые новости о случившемся в Кущевской. Очень похоже, только жертв больше. Но оказалось, что жертв еще больше и все совсем не похоже: в Кущевской орудовала организованная группировка.

…Впрочем, что лежит в основе действий подобных людей? Жажда наживы и неограниченной власти над другим. Все мафии, кланы, братки сходятся в этой точке: нажива и власть. И мелькает подозрение, что и тень государства касается острием этой же точки. То есть банда Кущевской не обезьяна ли государства?

…Недавнее сообщение выводит разговор вообще в иррациональную область: в той же Кущевской, где сейчас снуют менты и журналисты, 6 декабря двое жителей встретили подростка, избили его до потери сознания, а чтобы замести следы отнесли на железную дорогу: поезд разрезал его.

И здесь уже хочется противоречить Капоте и всем гуманистам.

Книгу Игоря Кузнецова («Бестиарий. Книга историй», М., Союз российских писателей, 2010) читал с нарастающим удовольствием.

Первый рассказ был замедленным, точнее, я, читатель, не раскачался. Но так и всегда бывает. В любой книге есть прибойная волна, сквозь нее надо прорваться, и тогда тебя уже увлекут течения верхние и глубинные. Второй, «эфирный», рассказ был течением еще не глубинным, но достаточно сильным. Солдат всегда поймет солдата. Это рассказ армейский, герой вдыхает эфир и вступает в абсурдную беседу с грозным полковником, который довольно забавен и добр, мечтает служить в парке далекого города Брюгге смотрителем детских аттракционов. Действительность жестоко насмехается над героем, в буквальном смысле — орет голосом ненавистного полковника, который, конечно, ни о каком Брюгге и слышать не желает. Третий рассказ с легким хичкоковским налетом — «Птицы ночи» — о настоящей страсти героя — о мумиях, ибисах, поселившихся на карнизе под крышей театра. Герой наблюдает за ними, за священными птичками Тота, и никому не рассказывает об этом. Мрачноватый колорит рассказа великолепен, ночные тени, тишина спящего города и священные птицы. Здесь неизбежны живописные ассоциации со столпами символизма и сюрреализма, от Чюрлёниса до Магритта и Дельво. Но началась реконструкция театра. И однажды в полночь раздались их гортанные прощальные крики…