Олег Ермаков - Покинутые или Безумцы

И вот никому не нужен этот роскошный луг; и землянику наверняка ходили собирать деревенские дети; и в роднике, конечно, брали воду. А теперь лишь качает травы западный ветер, да бродят… ослы.

«Шалинский рейд» Садулаева еще раз подтвердил особый статус худ. литературы: ни телерепортажи, ни газетные статьи, фотографии не дают столь живого, глубокого взгляда; тем более, что этот взгляд — изнутри. Садулаев пишет то спокойно, «стерто», то нервно, импульсивно; еще бы, ведь повествует он о событиях оглушительных в конце 20 — начале 21 вв. — о двух чеченских войнах. Но в целом его стиль стертый, серый; о богатстве языка не поговоришь. Но, возможно, подобные события диктуют именно такой стиль и рассказывать об этом следует сухо, сжато, информативно. Хотя известны и другие примеры, «Конармия», допустим.

Садулаев напоминает нам все.

Автор не участвовал в боевых действиях, но сумел провести своего героя дорогами войны. Его герой, правда, временами чересчур интеллигентен, мягок, тогда как федералы, русские — злы и жестоки. Но почему бы и нет? В чеченском «Сопротивлении» участвовали разные люди. Тем более, что в конце эта мягкость, половинчатость, склонность к рефлексии обернется все-таки предательством.

А, может, и не предательством?

Герой наполовину русский, наполовину чеченец; в нем противоборствуют две крови, и одна из них побеждает. Но воля героя не склоняется ни на чью сторону и выбирает третий вариант: побег в Европу, в иной мир, в Париж.

Самолет в небе взорвется.

Только в смерти избавление от всех проклятых вопросов. Или в сумасшествии. Намеки на сумасшествие в романе есть. Композиция так выстроена, что чеченские события даны ретроспективно, в настоящем — беседа с врачом, следователем. К сожалению, этот прием не назовешь удачным. Обращение к доктору и следователю — а может, и «судье» — вызывают чувство неловкости. Они словно бы ставят под сомнение все, что происходит в романе.

Но, ясно, что груз автора велик. Трудно шагать, не шатаясь. Лучники-критики целятся в него со всех сторон. По случайному совпадению, как раз в эти дни чтения романа мне попались на глаза стихи Хакани, азербайджанского поэта средних веков. Еще в прошлом году купил его книгу, но удовольствие растягиваю. И вот строчка, которую хочу здесь привести: «Сохрани лишь верность слову, жизни разорвав тяжи». По-моему, это и могло бы стать эпиграфом к статье о романе.

«Слово о полку Игореве» — живая древность, перечитывать можно не раз. Это поэма о роке и пространстве. Поэма языческая. Христианский князь с дружиной и крестьянским ополчением выступает в поход на Степь, на «поганых», т. е. язычников. Он отправляется на покорение Пространства. Чтобы добыть славу и честь. Языческое пространство грозит ему: затмевается солнце, появляются звери, свищет див на дереве. Мы понимаем: поход обречен. Но князь всех подбадривает и призывает уповать на Бога.

Есть в этом привкус древнегреческой трагедии.

Половцы идут как тучи, телеги у них кричат лебедями. Языческое пространство окружает горстку храбрецов (тут вспоминаются спартанцы Леонида, осыпаемые стрелами персов).

Князь пленен. Пространство язычества победило.

Князь бежит. И помогает ему Пространство же. Это бегство демоническое. (На Древнем Востоке: бегство бога-пастуха Думузи от Иштар с различными превращениями.) Христианский князь в содружестве с языческой природой.

На мой взгляд, лучшие страницы «Слова». Здесь меняется ритм:

Теплые туманы Донца, студеная роса, зеленая трава на серебряных берегах (берега меловые), веселые песни соловьев на рассвете, стук дятлов по оврагам. До озноба чувствуешь эти степные утра. Странно взгляд автора совпадает со зрением современного человека эпохи глобализма. Это в наше время не составляет труда мыслию обширные пространства мерить. С детства у нас под рукой карты, глобус, а сейчас и компьютер. Но автор «Слова» умеет это делать — пространственно мыслить — не хуже, а, пожалуй, и лучше: ясно, смело.

Эпитеты, сочетания красок, метафоры — удивительная чистота, точность, сочность. Древнерусский текст рокочет и гудит, я читал его вслух еще школьнице дочке. И она с интересом слушала, не понимая всех слов, но воспринимая их прапамятью. «Крыки» лебедей, кличи дива, клекот орлов, и то, как лисицы брешут на «чръленыя щиты и гремлеши о шеломы мечи харалужные».

Крепкое вино эта старая речь Донца и Дона, Днепра.

Ослепительное зрелище: поход христианского князя в языческую степь.

Все это столь целостно и гармонично, что всякие споры и сомнения упраздняются: подобные вещи вневременны.

Еще доцветают ландыши. В травах бледно-розовые цветы шиповника. Солнце садится. Пролаяла косуля. Ударила в колокол кукушка. Прихожу в себя после броска по дорогам. Старый велосипед служил лет двадцать пять и развалился. Прошло три-четыре года, и вот появились деньги, купил новый, семь скоростей, отличный багажник. Еще бы прикупить и здоровья…

Но утром все было в норме. Позавтракал, наладил удочку. Днепр полноводный после дождей, лениво катит свои тонны, качает мой поплавок. В глубинах ходят рыбы.

И ни одна не клюет.

А комары и слепни беснуются. Рвутся сквозь дым костра и аэрозоль к твоим жилам. На Рыжем ручье открываю мыльницу — оттуда с тяжким гудением вылетает слепень. К лагерю прихожу с котелками, полными воды, веточек, цветочных лепестков и битых слепней. Приноровился носить котелки в одной руке, а другой отбиваться от ненасытного ворога.

Три дня пас с удочкой рыбу, и она паслась себе, не обращая на меня внимания. Поплавок качался, кружился в водоворотах, и я уже не смотрел на него, а глазел на перелетающих парами с берега на берег соек, на плывущие облака, слушал брачную трель дятла в дубраве. Однажды на реке появилось бревно. Приблизилось и обернулось полузатопленной плоскодонкой. Я уже хотел было броситься в воду и перехватить ее, но вовремя вспомнил, что нет весла. А выстругивать из дерева в такую духотищу — себе дороже. Лодка медленно прошла мимо. Да и ладно, у меня есть прекрасное средство передвижения — велосипед, зеленый, с блестящими крыльями. А рыба если не берет у берега, не будет клевать и дальше. Нет, пора уходить, меня еще ждут другие стоянки. И я собрал удочку, скрутил спальник, вложил котелок в котелок, свернул палатку, приторочил рюкзак и, махнув приютившему меня месту на прощание солдатской выгоревшей на солнце шапкой — ох, языческий это жест, но ничего не поделаешь, привычка с байкальских еще времен, в заповеднике у каждого зимовья был «хозяин» — начал пробиваться сквозь душные жужжащие травы к дороге.