Себастьян Фолкс - Там, где билось мое сердце

— …Стену можно снести. Это просто перегородка. Послушайте, а ведь это идея. У вас образуется прекрасная кухня-столовая.

— Я подумаю, хотя, скорее всего, оставлю все как есть.

— Можно и оставить. Но тут в принципе есть возможности. Кстати, еще служебные строения.

— Старая дубильня.

— Да-да, это само собой. Ну что, теперь наверх?

— Пожалуй, не стоит, — сказал я. — Я покупаю этот дом.

Вернувшись в Лондон, я стал подсчитывать свои финансы, изыскивать ресурсы для покупки своего старого дома. Много лет я откладывал гонорары за переиздания «Немногих избранных». Когда после смерти мамы я продал дом, почти все деньги ушли на выплату долга кредиторам и на мою квартирку, но кое-что осталось, и набежали небольшие проценты в банке.

Просматривая всякие бумаги в ящиках письменного стола, я не удержался и пролистал старый дневник, для которого взял когда-то в школьном шкафу голубую тетрадь в четыреста страниц. Много раз пришлось его подклеивать и заклеивать скотчем надорванные страницы. Страниц тридцать были заполнены греческими буквами, еще детским почерком, ручкой, которую заправляли чернилами. Невозможно было без улыбки читать про «несравненную Елену» (Мэри Миллер) и «странствующего Одиссея» (отца). Стиль был совсем не похож на тот, который появится в записях «для себя» в первом моем Ланкаширском дурдоме. И еще я заметил, как все сильнее тлеет в записях беспокойство и недовольство положением дел в психиатрии. Потом эти тлеющие угли вспыхнули ярким пламенем. В период, посвященный интенсивным исследованиям, — то были годы работы на «Бисквитной фабрике», ранние шестидесятые, — недовольство сменилось негодованием, если не яростью, о чем свидетельствовал размашистый почерк и сильный нажим ручки.

В письменном столе лежали еще восемь-девять тетрадей. В них — про войну. Я из разных мест отсылал маме отчеты. Открыл наугад одну тетрадь, начал читать про наши учения в Девоне и про выдвижение в Дюнкерк в 1940 году. (Мама сохранила все мои послания, раньше я читал их только однажды, году в сорок седьмом.) Пролистал еще две тетради, которые купил в алжирском порту Бон, там оказались довольно сдержанные описания нашей кампании в Тунисе (вероятно, я не хотел пугать маму). Потом взялся за сильно потрепанную тетрадку фирмы «Аквила квадерно студенте», из неапольского писчебумажного магазина. Я помнил, что при первом чтении был поражен тем, что решился так откровенничать. Нет-нет, я не выдавал маршруты продвижения наших сил, просто рассказывал про то, что чувствовал.

Эту тетрадь я открыл с легким трепетом, но увидел… пустые страницы.

Они пожелтели от времени, однако бумага точно та, итальянская: плотность, ширина полей. И ни одной записи… Я проверил оставшиеся тетрадки: все на месте, записи про Палестину и Сирию [50] Имеется в виду стратегическая операция «Экспортер» против вишистской Франции. , довольно интересно, но никаких личных переживаний.

Ни единой строчки о болотах в Анцио, об артобстрелах, о ночном десантировании, о щелевых окопах. Ничего про «вади», про расформирование первой роты. Ни слова о Лили Гринслейд, о старшине Старке. Ничегошеньки про Неаполь, про Поццуоли. И про Луизу Нери.

В марсельском аэропорту человек из конторы «Прокат автомобилей» разговаривал со мной по-английски:

— Добрый день, сэр. Как ваши дела? Вам как обычно «пежо»?

— Oui, merci. Très bien.. La bleue?

— Да-да, синяя машина свободна. Как раз только что ее помыл. Прибыли на работу или в отпуск?

— Toujours travail. Mais la dernière fois [51] На работу, как всегда. Но это в последний раз (фр.). .

— В последний? Как жаль!

— C’est la vie [52] Такова жизнь (фр.). .

— Машина на месте. Шестьдесят пятый номер. Спасибо, сэр.

— Merci à vous [53] Вам спасибо (фр.) .

Раскалившийся от быстрой езды «пежо» я оставил на пологом спуске у подножья полуострова и нашел у причала в бухте водное такси. И уже через два часа поднялся по лесенке в свою комнату, принял ванну, распаковал чемодан и приготовился к встрече с хозяином, к финальному акту пьесы. Было шесть часов, хотелось выпить. Я спустился в библиотеку, попросил Полетту принести мне джину с тоником, покрепче, и стал ждать.

Перейра явился через несколько минут. В льняном пиджаке, накинутом поверх голубой рубашки, при алом галстуке. Даже с блестящей лысиной и набрякшими веками он смотрелся совсем неплохо.

Я волновался, как школьник на вступительном экзамене.

— Роберт, простите, что заставил ждать. Как доехали?

— Спасибо, хорошо. Получил ваше письмо. Хотелось бы узнать, что у вас еще имеется. Про моего отца. — Я начал с места в карьер, чтобы мне снова не навязали медлительную, въедливую беседу.

— Выложу вам все, ничего не утаю. Но, возможно, вам легче будет прочесть то, что я знал о вашем отце?

— Прочесть? И где же?

— В моих дневниках. Обсудим это после ужина?

Желание подстегнуть Перейру уже прошло. По улыбке старика я понял, что он это почувствовал.

— Что поделывали, пока мы не виделись? — спросил Перейра.

— Работал. Ездил повидаться со старым другом. На французский лыжный курорт.

— Что за друг?

— Луиза Нери.

— Вы же столько лет не виделись… Как прошла встреча?

— В нескольких словах об этом не расскажешь. Если будет настроение, как-нибудь потом.

— Touché! [54] Зд.: Один: ноль (фр.).

— Но кое о чем доложить готов. Я решил купить проданный мной когда-то дом. У меня кое-что отложено, плюс возьму кредит. Как-нибудь выкручусь.

— Хотите купить свое детство?

— Да. Вырвать его из разбойничьих лап времени.

Перейра снова улыбнулся:

— По-моему, отличная идея. Я многим посоветовал бы сделать то же самое. Почувствуете, что вернулись домой. Я бы и сам с удовольствием последовал вашему примеру, но мне уже нет смысла… Наш сад в предместье Отёй.

— Вряд ли я сам там поселюсь. Слишком он большой. Но попробую найти дому применение.

— Главное, он будет ваш.

— Знаете, произошла одна очень странная штука. Я, как домой в Лондон приехал, полез в письменный стол, просмотреть свои финансовые документы, осилю ли покупку дома. Машинально стал пролистывать старые дневники. Это несколько тетрадок, и одна из них, где про итальянский период, сорок четвертый год, оказалась пуста.

— Может, это военная цензура что-то убрала?

— Дневники я никогда им не предъявлял. Просто отсылал по почте домой. Никто не думал, что солдаты могут вести дневники. И что интересно: остальные тетрадки целы, ничего не выдрано и не вымарано тушью. Я же не называл имен и координат. Просто описывал свои чувства и впечатления. Если возникали какие-то сомнения, использовал вместо фамилий прозвища.

— А остальные полностью исписаны?