Себастьян Фолкс - Там, где билось мое сердце

Сколько же тысяч, десятков тысяч проведенных врозь часов понадобилось, чтобы все это натворить?

Форма глаз не изменилась, но и в полумраке я разглядел, каким настороженным стал ее взгляд. Из всех уронов, нанесенных ей временем, этот был для моего сердца самым болезненным. Луиза без ее храброго, безудержного жизнелюбия не была моей прежней Луизой.

Но маленькая ладонь в моей ладони была все та же.

Наконец, я выдавил улыбку и кашлянул:

— Такая маленькая ручка.

— Да. Но не холодная [49] Вероятно, намек на первую строчку арии Рудольфе из оперы Пуччини «Богема»: «Какая холодная ручка». . — Она сжала мою ладонь.

Мы сели рядом на край кровати. Ее ноги слегка не доставали до пола.

— Роберт, теперь ты на меня посмотри.

Я развернулся к ней лицом. Она, улыбнувшись, кивнула, как мама, довольная своим сыночком. Провела костяшками пальцев по моему лбу, по щеке, потом, развернув кисть, ладонью по всей руке. Потом снова стиснула мою ладонь. И почти неслышно произнесла:

— Carissimo.

Сидя бок о бок, мы снова не смотрели друг на друга.

— Одного ты точно не должна делать, — сказал я.

— Чего?

— Извиняться. Тебе не за что извиняться. Просто так сложились обстоятельства.

Сказал это, а у самого сдавило грудь от боли, не ожидал, что она окажется такой острой, трудно было дышать.

Луиза встала с кровати. Легко, одним быстрым движением, хоть это никуда не делось. Подошла к камину, повернулась к нему спиной и сделала глубокий вдох. И осанка была почти прежней. И походка: что-то девичье сохранилось в движении бедер, и эта манера грациозно вскидывать правую руку, ладонью к себе, когда она собиралась что-то сказать.

— Однажды я шла по песчаному пляжу. Вместе с сестрой. И увидела двух парней. Понятно было, что оба ранены. Были вы почти голые, только плавки. Вы были молоды, вы хохотали и дурачились, и понятно было, что вы настоящие друзья. Я сразу заметила шрам у тебя на плече, и что ты боишься резко поднимать руку. И с твоим другом было что-то не так, судя по тому, с каким трудом он стоял, хотя изо всех сил пытался это скрыть. Вы пострадали, сражаясь за мою родину. За меня. А потом вы подплыли к нам. Ты был прекрасен. И сам это знал. Твой друг тоже был очень мил, но ты… ты был прекрасен. Но тогда я еще в тебя не влюбилась. Тогда еще одержало верх благоразумие. Случилось все позже, когда я поняла, как тебе тяжело. Произошло это спустя день… или два. Мне вдруг стало ясно, что даже твой друг, такой близкий, с которым вы вместе прошли через весь этот ад, который и сблизил вас еще больше… что даже он не понимает тебя. Я увидела в тебе то, чего не видели другие, что только я смогла разглядеть. Вот тогда и влюбилась.

Мы оба долго молчали. Воздух в комнате вдруг стал таким тяжелым, что словам было сквозь него не пробиться. Так мне казалось.

Когда я все же попытался что-то сказать, Луиза снова вкинула руку. Я и забыл, какой она умеет быть властной.

И вот снова ее ладошка развернулась ко мне тыльной стороной, я обожал этот говорящий жест, который означал: «Послушай, это очень важно».

И она сама тоже заговорила:

— Роберт, ты снился мне почти каждую ночь. Почти сорок лет. Иногда я просыпалась от слез. Иногда муж просыпался, потому что я кричала во сне. Каждую ночь снилось примерно одно и то же. Тот садик у моря, рядом с моей комнатой. Ты там, в садике, а я не могу попасть туда, кто-то или что-то меня не пускает. В какие-то моменты было легче, когда дети были маленькими и меня отвлекали заботы о них. Это днем, а ночью — опять во сне ты. Мы много ездили, из-за работы мужа. Я жила в Малайзии, в Южной Америке. В этих дальних странах с их пальмами, вентиляторами и бамбуковыми столами и стульями было еще тяжелее. Там сны мучили меня еще беспощаднее. И мукой были все эти вечеринки, приемы в посольстве, да и дни не лучше. Дни, прожитые впустую, выброшенные из жизни.

Она трудно сглотнула и умолкла.

— Ты могла бы приехать ко мне.

— Я не знала, где ты. Не знала, жив ли. Не смела даже думать о том, чтобы попытаться тебя найти. После всего, что я натворила.

Она опустила голову.

— Бедная моя Луиза. Все эти годы, все эти ужасные ночи… Но вспоминаешь ли ты тот день, когда вы с сестрой и с Лили пришли на пляж поплавать? И теперь, оглядываясь назад, наверное, проклинаешь тот день и час…

Луиза вскинула голову.

— Никогда.

— Неужели ни разу не пожалела?

— Ни разу. Хотя мне досталось всего несколько недель счастья. А остальное — сплошные печали и потери. Так уж сложилась моя жизнь.

На кресле стоял раскрытый чемодан. Я увидел там свитера, белье, книжку. Вещи из ее жизни, которые могли и должны были быть мне знакомыми.

— А что ты думала про…

— Ни о чем я тогда не думала. Я подчинилась неизбежному.

— Но как же твой муж? Я про то, когда мы встретились. Твой первый муж…

— Я любила его, но мы были слишком разные, совсем разные.

После очередной долгой паузы я выдавил:

— Я тебя понимаю.

Она медленно вздохнула и прошептала:

— Почти всю жизнь я ждала, я мечтала: как ты скажешь мне эти слова.

Я подошел и обнял ее. Она расплакалась, не смогла не расплакаться. Но я не позволил себе погрузиться в пучину ее печали, зачем без толку себя растравливать…

Когда она успокоилась, я выпустил ее и спросил:

— Что с тобой? Шортер, тот человек, с которым мы встретились в Лондоне, сказал, что ты нездорова.

Достав платочек, она высморкалась и утерла слезы. Это показалось слишком обыденным в тот тяжелый момент.

— Боюсь, что так оно и есть. Возможно, это продлится пару месяцев, возможно, год. Но не дольше.

Я потянулся снова ее обнять, но она упреждающе подняла руку.

— Нет, нет, любимый. Не беспокойся. Я готова к смерти. Правда. Все нормально, Роберто.

— Если так… я рад.

— Теперь, когда я снова тебя увидела, все хорошо.

Дома в Лондоне меня ждал плотный конверт — письмо от Перейры. Вскрывать его я не стал, сразу поехал к миссис Гомес забирать Макса.

Со странным чувством я тогда вошел в свою квартиру. Она показалась мне чужой. Хотя я помнил до мелочей, где что лежит, и с автоответчиком справился вполне машинально. Но не покидало ощущение, что я не дома, а на сцене, и просто делаю вид, что это я.

Я допускал, что встреча с Луизой привнесла, точнее, усугубила ощущение разлада. Надо было пережить «адаптационный синдром», как говорим мы, психиатры. То есть притерпеться к факту, что тридцать семь лет я жил не так, как должен был.

В моменты сильнейшего стресса мозг прибегает к ловкому трюку, эффективность которого продемонстрировала вся человеческая эволюция. Мы отторгаем неудобную реальность. Даже глядя в зеркало, мы ухитряемся видеть не себя, а кого-то другого. Мы громко себе что-то доказываем, словно хотим сказать: «Нет, такого просто не может быть». Примерно те же эмоции одолевали меня.