Андрей Гуляшки - Три жизни Иосифа Димова

Я положил карточку матери на груду снимков и вырезок из газет и журналов, уже просмотренных мною, и задумался. Напоследок все чаще случалось, что я вдруг прерывал начатое занятие и задумывался о совершенно посторонних вещах. Вот и теперь мне вдруг вспомнилось письмо одного юноши из Гренландии. Оно пришло неделю назад, и уже дважды всплывало в моих мыслях безо всякого повода, словно в нижних пластах моего сознания вдруг лопалась заведенная до отказа пружина и выбрасывала его на поверхность. Этот молодой человек был отправлен на принудительные работы в Гренландию за то, что не подчинился решению районной ЭВМ, ведающей распределением человеческих ресурсов. Он должен был ехать в один из придунайских городов на целлюлозный завод, где требовались специалисты его квалификации. Но молодой человек накануне женился, у него не хватило сил разлучиться с молодой женой, и он остался в Софии. Районная ЭВМ пожаловалась Великому Магнусу и тот, ратуя за нерушимость трудовой дисциплины, отправил нарушителя в Гренландию. Срок принудиловки зависел от поведения юноши, от того, как он будет работать. Пострадавший подал жалобу в Законодательный Совет – он просил пересмотреть решение Магнуса. Но главный секретарь Законодательного Совета – не кто иной, как сам Ядим Давидов,- не дал заявлению хода, и „нарушитель трудовой дисциплины” был этапным порядком водворен на место работы.

Юноша писал мне следующее: „С горя я начал пить. Шутка сказать – всего через месяц после свадьбы меня заслали к черту на кулички, за тысячи километров от дома, в край вечных льдов и туманов? А пьянство не могло не отразиться на моем поведении и на работоспособности. Здешние ЭВМ непрерывно ябедничают на меня Великому Магнусу. Я, конечно, не в обиде на машинки: они пишут правду, разве им понять мое горе. Только мне от этого не легче! Магнус как пить дать не захочет меня помиловать, и заколдованный круг замкнется: я буду выпивать с горя, от этого мои трудовые показатели снизятся и Магнус не подпишет указ о моем помиловании. Остается одна надежда, что Законодательный Совет, который один вправе изменять решения Великого Магнуса, сжалится надо мной.

Подожду недели две, и, – если дело не будет решено – утоплюсь, брошусь головой в промоину”.

Я попросил Эм-Эм зарегистрировать письмо и положить его в мой личный архив, но в Законодательный Совет не пошел. Какой смысл? Я один из тех людей, кто научил электронно-вычислительные машины рассуждать таким образом… Мог ли я требовать отмены собственных принципов? Кто меня послушает?

Я не пошел просить за бедного парня, и на душу легла беспросветная тоска, в лаборатории я несколько раз ловил себя на том, что стою в полусантиметре от установки высокого напряжения. Ничтожное расстояние -в палец толщиной – отделяло меня от смерти, за какую-то долю секунды я мог превратиться в груду пепла.

Вот о чем я вспоминал, рассматривая старые фотографии. Чего только не выбрасывала на поверхность заведен-1ШЯ до отказа пружина моей памяти!

Мой взгляд рассеянно скользил по страницам французских газет и журналов, когда у меня в руках очутилась карточка Снежаны. Она появилась как бы между прочим, неожиданно, – я вздрогнул, у меня было такое чувство, будто я держу в руках живое, бесконечно хрупкое существо. За последние годы я всего два-три раза брал в руки ее фотографию – мне хотелось сказать ей, что работа моя спорится и не за юрами день, когда мои машины сделают нашу страну прекраснее и счастливее, чем ее Страна Алой розы. На большее у меня не хватало времени: я дневал и ночевал в своей лаборатории.

Я держал ее карточку и мне до боли хотелось прижать ее к груди. Огромным усилием воли я сдержался, чтобы не крикнуть спасительное: „Приди!”

С этого вечера дымка печали, окутывавшая мою душу, превратилась в густой непроглядный туман. Я перестал ходить в институт, дорога в лабораторию вдруг показалась мне бесконечно длинной. Слово „дорога” употреблено мной в фигуральном значении: я не ходил пешком, не ездил на машине, меня доставлял институтский вертолет или вертолет-такси. Эти „воздушные извозчики” садились на террасу пятидесятиэтажного дома, где я жил.

Чтобы немного рассеяться, я решил побродить пешком по улицам города, наведаться в книжные магазины, сходить на какую-нибудь выставку или в концерт. Меня поразило многолюдье наших улиц, оно было просто ужасающим! По тротуарам – человек к человеку, плечо к плечу – двигались толпы людей, а по проезжей части в четыре-пять рядов катили легковые машины и огромные двухэтажные автобусы. В первые минуты это скопище людей и машин заставило меня ужаснуться, но потом я вспомнил, что наши люди заняты на производстве не больше трех-четырех часов в день (при четырехдневной рабочей неделе): всю основную работу выполняют машины, а человек служит своего рода придатком к ним, иногда – совершенно ненужным. Законодательный Совет настаивал на соблюдении рабочих смен, иногда даже насаждал их искусственно – людям нужно было чем-то заниматься.

Я с горем пополам добрался до площади Революции (раньше она называлась площадью Девятого сентября). Внешний вид площади изменился до неузнаваемости: ее окружали массивные пятидесятиэтажные здания. В одном из них размещался большой книжный магазин – крупнейший в столице. В его каталогах фигурировало свыше десяти тысяч названий, но, к сожалению, текст всех этих книг был запечатлен на магнитофонных микролентах и микрофильмах. Они хранились в таких миниатюрных футлярах, что можно было спокойно положить в карман тысячу экземпляров „Войны и мира”. Я спросил заведующего магазином, где можно найти настоящие книги, напечатанные на бумаге. Он со снисходительной улыбкой объяснил мне, что такие книги можно найти в магазине где-то возле старого вокзала, но стоят они баснословно дорого. Их покупают библиофилы и коллекционеры. „И чудаки-пенсионеры охотники до всяких диковинок и древностей!” – добавил заведующий.

У меня было немерение заглянуть в Национальную художественную галерею, но я прошел мимо: там демонстрировали свои декоративные панно кибернетические художники, или художники-киберги. В эту группу входили ЭВМ – V класса. Художники-киберги не умели рисовать портреты, но иногда создавали довольно причудливые панно. Я, как сын настоящего художника, был принципиально против мазни кибергов.

Я знаю, кое-кто скажет: как можете вы, отец первого роботочеловека, не признавать искусства кибергов – художников, музыкантов, писателей? Да, все правильно, я не оговорился: эти машины умеют не только рисовать панно, они составляют композиции, занимаются сочинительством. Послушайте! – скажу я этим дотошным гражданам. – Я создал совершенного робота-секретаря класса Эм-Эм, а потом бросил это дело и переключился на фундаментальную кибернетику, которая занимается созданием искусственных интеллектов и программированием их деятельности по определенным принципам. Мой патент, скажем, – искусственный мозг, который строит свою деятельность по принципу оптимальной пользы.