Владимир Максимов - Не оглядывайся назад!..

Пёс резко распрямился, уперев все свои конечности (передние – в куртку, задние – в снег) и сделал попытку попятиться. Однако это ему не удалось. Он был явно напуган, и такая игра ему совсем не нравилась. Он попробовал куснуть мою руку, однако, едва сжал её зубами (отчего я почувствовал свои пальцы и ещё крепче сомкнул их) тут же, словно извиняясь за дерзкий проступок, лизнул её.

– Ну, Шайбочка, тяни, – попросил я, держа его уже двумя руками за обе передние лапы, переместившиеся теперь на куртку. Когти его задних лап, как в барьер, упёрлись в её бесформенный край.

Пытаясь освободить лапы, пёс что есть силы потянул назад, и я почувствовал, как мой свитер с хрустом отделился от куртки и неохотно продвинулся по её неровности вперёд.

– Шайбочка, ну ещё чуть-чуть, – выдавил я из себя и увидел, как его задние лапы заскользили – уже по льду, – оставляя в лежащем на нём снегу прямые бороздки от не желавших тормозить когтей.

Чтобы пёс не снёс меня в воду, я разжал пальцы, и он тут же проворно отскочил в сторону. Но самое главное он всё-таки сделал…

Лёжа теперь уже почти всем туловищем на льду, я вспомнил про нож. «Как же я мог забыть о нём?»

Немного отдышавшись, вытянул его из берестяных ножен и, стараясь побольше размахнуться, ударил сверху вниз, стараясь воткнуть под углом, чтобы с его помощью потом ещё хоть немного подтянуться, окончательно освободив неподъёмные ноги из воды. И вновь мне удалось продвинуться вперёд.

Ещё несколько зацепов ножа, после каждого из которых в лицо летело мелкое крошево льда, и теперь только носки моих ул ещё находились в реке…

Шайба, стоя в стороне, настороженно поглядывал на меня, поджав хвост и, видимо, ожидая новых неприятностей…

Опершись руками в лёд, хрустя одеждой, я встал…

Ресницы, волосы, лицо – всё было покрыто тонкой коркой льда. Нестерпимой болью ломило уши. Я попробовал растереть их ладонями, но боль от этого только усилилась. И этот острый болевой импульс окончательно вернул меня к действительности.

«Надо двигаться, нельзя стоять!»

С трудом согнувшись, я снял у́лы. Шерстяные носки выжал, а раскисшие травяные – выбросил.

Ноги были безжизненно белы и на них было страшно смотреть. Я стал мять их руками и порадовался тому, что почувствовал лёгкую боль, исходящую от них.

Быстро надев обувь, я из сухой травы, собранной под нависшим берегом, где не было снега, соорудил на голове что-то вроде копёшки, стараясь прикрыть ею лоб, уши, верх головы.

Мелкашку оставил там же, в сухом месте. Куртку ото льда отдирать не стал. Во-первых, чтоб не тратить силы, а, во-вторых, чтобы не сломать её.

До зимовья мне предстояло бежать больше двух километров.

Спрятав кисти рук под мышки, я побежал. Хотя моё неуклюжее и отнюдь не быстрое передвижение в ещё скрипящих ледяной коркой суконных штанах вряд ли можно было назвать полноценным бегом. Но так или иначе я всё же продвигался в сторону зимовья, чувствуя, что начинаю постепенно согреваться…

Шайба, похоже, не ожидавший больше от меня подвоха, трусил рядышком, лишь изредка забегая вперёд и в сторону, для того, чтобы вынюхать в прибрежном глубоком снегу мышей, укрывшихся под периной снегов в своих тёплых норках.

По добродушному повиливанию его хвоста было видно, что зла он на меня не держит, хотя и подходить слишком близко тоже пока опасается.

В очередной раз обогнав меня метров на пятьдесят, он уселся на льду и, высунув наружу красный язык, с явным удовольствием наблюдал за моим не очень скорым передвижением, которое тем не менее постепенно вернуло мне ощущение, казалось, уже навсегда утраченных ног. Да и по всему телу несмело начало разливаться тепло…

Одежда на мне парила. Дышал я прерывисто, с трудом, только усилием воли заставляя побыстрее переставлять ноги. Ибо, как только я начинал переходить на шаг, мороз вновь вонзался в меня тысячами игл, пробирая, казалось, до самых костей. И я снова принуждал себя двигаться быстрее, в ритме движения мысленно повторяя одну и ту же фразу из повести Хемингуэя «Старик и море»: «Человек не для того соз-дан, что-бы тер-петь по-ра-же-ния…»

Метрах в пятнадцати за спиной Шайбы, с не очень крутого редколесного склона на берег реки спустилось семейство сохатых.

Гордый от ощущения своей силы, стати и от этого кажущийся немного глуповатым, самец, с мощными лопатообразными рогами; изящная, осторожная, кроткая лосиха и тонконогий несмышленый, будто чем-то опечаленный или просто уставший, детёныш.

Сохатый величаво, буквально на миг повернул голову с тяжелыми рогами в нашу сторону и, видимо, не усмотрев опасности, как ни в чём не бывало продолжил свой путь через реку.

Лосиха, словно копируя его движения, повела головой в том же направлении и, увидев нас, быстро и испуганно оглянулась на детеныша, который продолжал трусить за ней, не поднимая головы.

Что-то услышав за своей спиной, Шайба обернулся и что есть мочи рванул… по направлению ко мне, чуть не сбив меня с ног.

За дальнейшим передвижением семейства он настороженно, испуганно, но с любопытством наблюдал уже из-за моей спины.

Лоси неторопливо, но в то же время быстро вымахнули на противоположный, более высокий, берег и, легко поднимаясь по нему, вскоре скрылись среди деревьев.

– Ну и трус же ты оказался на поверку, – произнёс я вслух, глядя на выглядывающего из-за меня пса. И тут же услышал, как за одышливыми словами последовало нечто, ещё более скрипучее, прерывистое, неестественно клокочущее и лишь очень отдалённо напоминающее человеческий смех, вырывающийся откуда-то из тесного смёрзшегося нутра наружу от осознанного вдруг спасения и радости жизни!

Продолжая корчиться от смеха, я подумал ещё и о том, что, вот, если бы и сохатые умели хохотать, они наверняка разразились бы просто-таки гомерическим смехом прямо посреди реки. Ведь такого чучела огородного, с соломой на голове, которое я сейчас представлял, им видеть, пожалуй, не доводилось… Ну ни дать ни взять, Снежный человек – Кулу, только более-менее чистый, поскольку сразу после «водных процедур»…

Я понимал, что находился в воде не много, не более двух-трёх минут. Но как они неестественно долго тянулись, эти минуты… Так долго, что в этот краткий отрезок времени, казалось, могли вместиться часы, а может быть – даже и дни…

От предельной усталости и затяжного смеха, словно вымотавшего меня окончательно, я стал спотыкаться уже на ровном месте. И даже на иронию по отношению к себе у меня больше не было сил.

Там, где тропа, круто сворачивая, выходила на берег, я чуть не растянулся… И не знаю точно, хватило бы мне потом воли и сил, чтоб подняться…

В зимовье, всё ещё тяжело дыша, я первым делом растопил нашу, скорую на отдачу, железную печурку, почти сразу же почувствовав, как от неё потянуло обволакивающее меня приятное тепло, а ладоням, приложенным к трубе, стало и вовсе горячо.