Владимир Максимов - Не оглядывайся назад!..

– Что, – сказал я ему скрипучим, едва слышным голосом, – не можешь мышку добыть? Жрать хочется?..

Голос, казалось, был не мой. И шёл откуда-то издалека, словно моими губами и ртом говорил совсем незнакомый мне, очень уставший от жизни человек.

Тем не менее Кореш признал меня. И, хоть и не очень весело, но всё же помахал хвостом и, вытянув в нашем направлении морду, но не подходя ближе, с шумом втянул в себя воздух. И глаза у него были вовсе не звериные, а вполне обыкновенные. Мне стало стыдно, что я так плохо подумал о собаке, потому что уже неоднократно убеждался в разных ситуациях, что хуже человека собаки нет.

Я снова поднял глаза к небу и увидел, как в воздухе кружатся редкие, лёгкие, бесприютные снежинки. Иногда они опускались на моё лицо и долго отдыхали на щеках, не тая. Или – пока очередной порыв лёгонького ветерка не поднимал и не уносил их с этого «аэродрома»…

«Вот этой лёгкости парения нам как раз сейчас и не хватает. Тело стало тяжёлым, как неуклюжая конструкция», – подумал я, глядя на них и точно зная, что самое трудное теперь будет заставить себя встать и идти дальше…

«Как уязвим человек… Как от многого он зависит. И попадая в неожиданные, непривычные для него условия, как он становится беспомощен и слаб…»

Я потрогал лицо напарника. Оно было холодным, но изо рта шла струйка пара.

«Жив», – с облегчением подумал я. «А, может быть, плохо, что жив? Только лишняя обуза…» – тут же догнала первую мысль вторая.

Потом в последующие дни, до той самой минуты, когда нас, полуживых, не подобрал ороч, заметив на берегу, – и когда я, ни при каких обстоятельствах старался не идти впереди своего напарника, – я понял, что самое страшное, что было тогда со мной и во мне – это собственные мысли. О сути которых я не рискнул бы рассказать и самому близкому человеку. Тем более, что они так мало походили на мысли человека…

Я с трудом заставил себя встать, выдравшись из расслабляющего безразличия полузабытья. Достал из пушного мешка несколько шкурок соболей. Некоторые из них разрезал и, сняв унты, обернул ими ноги. Делал я это с каким-то тупым упрямством, ясно понимая, что они в унты не залезут… Хотел обмотать соболями и руки, но, поразмыслив и достав из мешка остальные шкурки, растолкал их под байковой рубахой, стараясь равномерно распределить: на пояснице, животе, спине, боках. Я даже как будто почувствовал, что стало немного теплее. Хотя, по-прежнему, казалось, что задубевшая кожа лица и рук, превратившаяся в некий «панцирь», уже никогда не сможет отогреться по-настоящему. Порой даже чудилось, что в крови гуляют острые, как смертельные иглы, льдинки. Они странствуют по кровяному руслу, будто гондолы по водам венецианских каналов, причиняя острую боль, когда им приходится протискиваться узкими вратами сердца.

В одной из шкурок я неожиданно обнаружил невесть как туда попавший чёрный сухарь! В надежде я обшарил весь мешок, но больше «драгоценностей» в нём не оказалось.

Первым моим импульсом было – тут же его съесть. Я даже украдкой посмотрел в сторону нашего «лежбища», будто опасаясь того, что мой напарник сможет вырвать сухарь из моих рук…

На полпути руки ко рту мне всё-таки хватило сил принять решение о том, что сухарь надо разделить на двоих.

Это было трудное решение. Пожалуй, в тот момент мне легче было отдать полцарства, чем полсухаря. Однако полцарства у меня не было, а сухарь наличествовал. В какой-то миг у меня даже мелькнула мысль разделить сухарь на троих. Но её я безжалостно и даже с какой-то злостью отогнал. «Пусть Кореш сам мышкует!»

Боясь передумать, я разломил сухарь и, взяв себе чуть большую половину, стал тормошить Серёгу.

Он мычал, чмокал губами, не хотел просыпаться, слабо отталкивая мою руку. И лицо у него было такое умильное, как у младенца, только что насосавшегося материнского молока.

Я поднёс к его носу половину сухаря. Он резко открыл глаза, схватив кусок обеими руками, сидя начал грызть.

Я отвернулся и, отойдя в сторону, съел свою половинку. Оставшиеся на ладони крошки, после некоторого раздумья я не отправил в рот, а дал слизать подпустившему меня к себе Корешу.

За те десяток минут, что я ходил в соболях, они практически превратились в ничто. Мех забился золой и шкурки в нескольких местах лопнули.

«Надо день, а то и несколько – бегать по сопкам, чтобы добыть такую шкурку и – только несколько минут, чтоб всё испортить. Точно так же нередко случается и в человеческих отношениях…»

Я без всякого сожаления, но с пугающим меня безразличием ко всему на свете снял с ног превращённые в хлам дорогие шкурки, вряд ли уже на что-нибудь годные. Затолкал их обратно в мешок. Натянул на ноги унты, замотал разрезанные голяшки бечёвкой и скомандовал Серёге, который с безумным лицом шарил в моей паняге в поисках съестного: «Пошли!»…

Чтобы немного согреться, мы выпили перед отходом по кружке вскипячённой из снега воды. Отчего есть захотелось ещё больше.

Брезент, как лишнюю тяжесть, решили не брать. Свернув его рулоном, затолкали в сухое место, под корягу, рядом с пепелищем. Глядишь, кому-нибудь да пригодится…

Чего нельзя было оставить: боеприпасы, котелок, топор, кое-какую одежду, пушнину, аккуратно уложили в различные мешки и мешочки, поместив в рюкзак, который затем надёжно укрепили на моей паняге, договорившись нести её по очереди.

Брать же с собой в дорогу лишние килограммы и, даже – граммы, у нас теперь не было сил. Тем не менее оставить один из двух карабинов, как я предлагал, никто не захотел. Вернее, никто не решился…

Идти по ночной реке было значительно легче. Если бы ещё так стремительно не оставляли нас силы…

Дышали мы одышливо, а идти старались рядом. И если кто-то, задумавшись, вырывался вперед, то через некоторое время начинал оглядываться всё чаще и чаще, а потом и вовсе замедлял и без того нескорый ход, поджидая напарника. И не потому, что боялся за отставшего, а потому, что опасался за себя, вводя в искушение идущего сзади.

И когда я оказывался впереди, то – почти инстинктивно – ожидал выстрела в спину. Хотя и понимал, что особой логики, кроме того, чтоб до отвала нажраться, в этом всё-таки нет. Но беда была даже не в отдалённых последствиях, а в том, чтобы мыслить логически, – когда почти наверняка понимаешь, что не выйдешь из тайги без более опытного напарника, – мы, пожалуй, уже оба не могли…

Выстрел сзади всё равно грохнул неожиданно. И я вначале неосознанно присел и только потом оглянулся.

Метрах в десяти, спиной ко мне, стоял Серёга с опущенным в левой руке карабином и беззвучно плакал, растирая слёзы по грязному, измождённому лицу правой рукой…

Он, как заведённый, повторял одно и то же: «Промазал! Про-ма-зал…»