Владимир Максимов - Не оглядывайся назад!..

Римма положила совсем невесомые руки мне на плечи. Мы крепко обнялись, и время вдруг остановилось, а потом, всё убыстряя темп, помчалось вспять – до самого начала, до ужаса рождения, до крика в первый миг появления на свет. Страха и непонимания того, что же будет дальше, потом, после той тишины, теплоты и покоя материнского чрева…

Поцелуй был долгий, упоительный, а объятия – настолько крепки, словно мы желали стать единым целым. И как будто это был первый и последний поцелуй в нашей жизни на этой земле.

Губы Риммы оказались ненасытными, податливыми и пахли не только вином, но почему-то ещё и цветочным мёдом.

Мы оторвались друг от друга, глубоко вздохнули, и наши губы помимо нашей воли вновь соединились. Они никак не могли до конца насладиться друг другом. Наверное, так, мучимый нестерпимой жаждой, человек припадает к чистому целительному источнику…

Вдох – и снова, почти до обморока, до головокружения, он пьёт и пьёт, делая один жадный глоток за другим, не в силах оторваться от спасительной для него влаги родника…

– Ну вот и всё! – без горечи, как о чём-то давно решённом и совершённом, сказала Римма, когда мы наконец разомкнули объятия. – Дальше дорога – только вниз. На вершине мы уже побывали…

– А давай не будем спускаться. Поживём хотя б немного на этом чудесном высокогорном плато.

– Давай, – охотно согласилась она. – Знаешь, я совсем пьяна. Голова кру́гом. И кажется, что я не то лечу, не то куда-то падаю из поднебесья. Мне лучше присесть… Что-то похожее у меня уже один раз было, в детстве, – продолжила Римма, усевшись на свой табурет. – Мы с братом как-то съели целую эмалированную чашку вишен, на которых настаивалось домашнее вино, только что разлитое по бутылкам. Бабушка вытряхнула вишни из двадцатилитровой бутыли и пошла её мыть. А мы в это время к чашке и подобрались… И так опьянели, что от вида одного только пальца могли беспричинно расхохотаться. А взрослые – до слёз смеялись над нами. Какое-то доброе всеобщее веселье получилось!.. Вот и сейчас у меня такое же состояние, как будто я съела полчашки винных вишен. Мне хорошо, но и тревожно одновременно. И смеяться почему-то не хочется. Может быть, оттого, что так хорошо, как сейчас, наверное, уж никогда не будет?..

– А у меня сейчас совсем другие ощущения, – сказал я Римме, стараясь изгнать из её тона печальные нотки. – Например, когда я пью «Пино», мне почему-то представляется пятнадцатилетняя белокурая девушка с голубыми глазами и распущенными волосами, слегка колышущимися от ветра, в лёгком светлом платье выше колен. Она бежит босиком по зелёному, яркому, росистому, ровному лугу…

– Странная, но очень образная ассоциация, – задумчиво проговорила Римма.

Я не сказал ей, что эта загорелая девушка-девочка – точная копия Томы Юдаковой, которая через год, также внезапно, как появилась, исчезла из нашего двора, из нашего города, но не из моей жизни. Точнее – из моих, приходящих всё реже и реже, воспоминаний: о ней как о первой своей влюблённости. Такой наивной, чистой, непорочной… Её отца в очередной раз – теперь уже на Сахалин, перевели служить, с очередным повышением в звании…

Незадолго до отъезда их семьи мы и носились тёплым августовским полднем по припойменному лугу у быстрой реки Китой, в которой до этого купались до посинения…

В конце августа, перед самым отъездом, Тома вызвала меня во двор и подарила маленький «золотой» ключик, сказав, что это ключ от её сердца. И пока он у меня – для всех других оно закрыто.

– Я тебе напишу, – ткнувшись мне в щёку прохладным, мокрым от слезинки носом, крикнула она, убегая…

Ни одного письма с Сахалина я так и не дождался…

А потом надо было заканчивать школу и поступать в институт. И всё как-то закрутилось по другому кругу.

– А мне из сухих вин больше нравятся очень лёгкие, светлые, столовые вина типа «Алиготе», «Совиньон». У меня отец большой их знаток. Из сухих красных вин он, например, всем остальным предпочитает «Каберне». Причём, не болгарского, молдавского или венгерского, а только – румынского розлива… Может быть, он полюбил это вино, когда ещё не был женат на маме, а только ухаживал за ней… Они тогда были вместе на гастролях в Бухаресте. И по понедельникам, когда в театрах выходной, посещали разные безлюдные – ведь у всех остальных был рабочий день – небольшие и недорогие кабачки.

– «Каберне» – это уже зрелая тридцатилетняя женщина «бальзаковского возраста», которая хорошо осознаёт свою быстро ускользающую неотразимость. У неё чёрные гладкие волосы, ироничный и слегка печальный от уроков жизни взгляд и улыбка. Такая женщина уже многое знает, но тем не менее во многое ещё продолжает искренне верить. Например, в нечаянную и счастливую любовь. И каждый раз, бросаясь с головой в очередную авантюру, она надеется на благородный финал, достойный её высокой души. Но после очередного бурного романа, в конце концов разочаровавшего её своей обыденностью, она вновь словно впадает в летаргический сон, убеждая себя, что счастье – это лишь мираж. И что оснований для того, чтобы жить, надо иметь гораздо больше, нежели для того, чтобы умереть… Это как раз и есть то, к чему ты ещё не смогла привыкнуть: научиться ценить будни, мелочи повседневности с их небольшими радостями. И не ждать особых чудес от праздников, даже таких волшебных, как Новый год.

– Игорь, а ты оказывается философ… Откуда тебе так хорошо известна женская психология? Уж не из личного ли опыта? Или только из книг?.. Кстати, а кто твой любимый писатель?

– Хемингуэй.

– Я так и знала. Несгибаемость воли в любых обстоятельствах. «Человек не для того рождён, чтобы терпеть поражения…» Литературоведы утверждают, что это стоицизм писателя. А мне кажется, что это нечто большее. Быть может – мудрость жизни, когда её основной целью становится сама жизнь. Однако самоубийственный финал Хемингуэя говорит о том, что сам-то он всё же согнулся. Да и его личную жизнь не назовёшь образцом для подражания. Все эти его неоднократные браки… Как ты относишься к его женитьбам?

– Я думаю, что он мог бы быть счастлив с Хэдли, своей первой женой, хотя она и была старше его на целых восемь лет. Но зато она, как никто, понимала его.

Я уловил на себе настороженный взгляд Риммы, когда говорил о разнице в возрасте Хэма и Хэдли… Женщины не любят таких разговоров. Да и мужчины – тоже…

– Впрочем, – продолжил я, – не берусь, не могу и не хочу судить о его личной жизни. Говоря о Хемингуэе, я имел в виду, прежде всего, его книги.

– А Казаков тебе понравился?

– Да. Особенно «Гончий пёс Арктур» и «Осень в дубовых лесах».

– А «Зелёное и оранжевое»? Кажется, так?..

– Я ещё не прочёл. У меня ведь было совсем немного времени.