Владимир Максимов - Не оглядывайся назад!..

И в какой-то момент всё её жаркое тело будто бы со всех сторон вдруг обволокло меня, словно белое летнее облако, погрузив в себя. И мы оказались на тёплом, уже сухом полу небольшой чистой мойки, с маленьким, тускло светящим уже предвечерним светом оконцем.

И после ведь тянули же к себе эти, потаённые от глаз людских, бани по субботам. Да и не только бани и не только по субботам… Хотя, наверное, в улусе многие о многом догадывались… И о Тае думалось, как о чём-то почти нереальном, таком далёком. Причём, – лишь с лёгким сожалением и без особых угрызений совести. И писем от неё тогда не приходило. И я ей в это время не писал… Не осознавался, видно, до конца тогда мной этот Иудин грех. Грех предательства близкого, любимого человека. Ведь и тогда я точно знал и чувствовал, что любил по-настоящему только Таю, её одну… И в то же время мог быть со Светланой Павловной, будто воля моя была парализована. И анализировать ситуацию я не хотел. А может, и не мог…

И признательный шепот губ Светланы Павловны среди ночи, и мягкие перины её широкой постели действовали как наркоз.

«Это ничего. Это так, не всерьёз, – словно уговаривал я себя порой мысленно. – Это ненадолго. Это не зацепит. Это лишь физиология. И души она не коснётся…»

Да и сама Светлана Павловна будто вторила этим моим усыпляющим совесть мыслям.

– Ты не бойся, Олежа. Мне от тебя ничего не надо. Я тебя удерживать возле себя не стану. Молоденький ты для меня, если для серьёзу…

«И откуда бралась, откуда исходила эта ненасытность? Это острое, почти животное какое-то, желание без остатка раствориться в её таком шикарном, таком податливом, таком изобретательном, ищущем всё новых и новых неистовств и ласк, теле».

Но даже и Светлана Павловна порою уставала.

– Ну, довольно уж, хватит, Олег. – Голос её в подобные минуты был томным и негромким. – Оставь хоть что-нибудь до следующего раза… Тебе меня одной, похоже, мало. Наскучался в тайге-то без женской ласки? В среду приходи, когда стемнеет. У меня гостья будет. Практикантка моя. Этакая веснушчатая, худенькая пигалица, с титечками с куриное яйцо. Но, чувствуется – такая тайная страсть в ней бушует, прячется под её бледной кожей… Я вас как раз и познакомлю, хочешь? – посмеивалась Светлана Павловна, в конце концов уступая мне. И совсем уж блаженно, между сном и явью, раскинувшись на спине рядом, вновь вспоминала про свою практикантку-скромницу. – Я ей как-то рассказ Алексея Толстого «Баня» дала почитать. Так она, когда книжку возвращала, вся пунцовая была. Я не стала её спрашивать, понравился ли ей рассказ, чтоб ещё больше не смущать. Она и так, наверное, после него всю ночь с боку на бок проворочалась… Иногда утром в школу такая бледная придёт, с тенями под глазами, будто всю ночь в римских оргиях участвовала… А может, и участвовала мысленно, во сне… А я б и наяву, пожалуй, смогла… Может быть, мне попробовать уговорить её как-нибудь в баньке вместе с нами попариться? – словно искушая меня, спрашивала Светлана Павловна.

– Да оставь ты её в покое, – пробуждались порой во мне остатки совести. – Может быть, она краснела, возвращая книжку не от тайных страстей, а от стыда?

– Не знаю, не знаю, – задумчиво произносила Светлана Павловна и снова переводила на своё. – Мужик у меня уж на что крепкий был да ненасытный, особенно когда из тайги возвращался. Бывало, сутками с кровати не слезали. Только перекусим чего по-быстрому, отдохнём малость и опять за своё. А всё одно – чего-то вроде не хватало. Остроты какой-то особой, что ли. Новизны… Вот и с тобой мне, ох, как славно! И сил уже больше никаких будто нет. Словно выпил ты меня всю до донышка. А всё равно, в самой глубине души мысли какие-то тайные грезятся. И ещё чего-то сверх того хочется. Может, это от моего почти двухгодичного воздержания? Я после смерти мужа особо-то никого к себе не подпускала…

– А не особо?

Вопрос мой остался без ответа.

– Развратная ты, Светлана, – опустошённо и чувствуя вдруг острую ненужность всего происходящего, говорил я.

– Да, я знаю, – охотно соглашалась она. – Такой уж, видно, родилась. Сколько себя помню – с детства на красивых парней заглядывалась. И сердце так сладко замирало, когда представляла, что целуюсь с ними… А про практикантку-то я тебе не шутя говорю. Когда приведу, ты уж не обижай, ублажи как следует девушку. А я на вас молодых тайком полюбуюсь, а потом, глядишь и присоединюсь в самый разгар, – с хрипотцой смеялась Светлана Павловна. И непонятно было до конца, то ли она так подзуживает меня, то ли говорит всерьёз. Хотя чувствовалось, что настоящие это её, затаённые мысли и фантазии, которые она охотно б воплотила в жизнь. И сам я чувствовал, как от её рассказов распаляюсь, вспоминая большеглазую, с небольшой грудью, худенькую, нескладную какую-то, практикантку, будто постоянно чем-то напуганную, – с длинными красивыми ногами, словно две жердины, вставленными в серые валенки с широкими голяшками, – и с вечной стопкой книг в руках.

Порой, правда, наступало вдруг среди ночи, от пресыщения безудержными ласками, просветление. И грусть по Тае, по нашей любви нещадно стискивала сердце… В такие минуты, глядя без сна в потолок и почему-то боясь пошевелиться, я думал: «Что же это я делаю с собой? Зачем я здесь с этой женщиной? Такой строгой, рассудительной, правильной днём, когда она рассказывает своим ученикам о первом бале Наташи Ростовой, её любви к князю Андрею. И такой откровенно-бесстыдной, порочной ночью. Как будто бы два разных существа одновременно живут в ней… Да и сам-то я хорош! Да, прав, прав был Фёдор Михайлович Достоевский: «Широк русский человек. Слишком даже широк. Я бы – сузил». А может, это всё от этих сладких наливочек, парализующих волю? Да полноте! Так я скоро и до приворотного зелья додумаюсь. Никто же силком не льёт тебе в рот домашнее вино или стопку-другую самогона, настоянного на рябине и кедровых орешках… Одним словом, бежать, бежать надо отсюда да поскорее!» – думал я, уходя под утро, ещё в темноте, досыпать в свою контору и был почти уверен в том, что эта иссушающая душу ночь, с её безудержной гонкой, как будто от собственной совести, была последней…

На улице я полной грудью вдыхал морозный воздух и, расправив плечи, уверенным шагом шёл по льду на другой берег реки, где над крыльцом конторы светила, наверное, единственная на весь посёлок неяркая лампочка. Снег негромко скрипел под ногами, будто одобряя мою решимость – разорвать эту связь.

«Да и домой пора, чего я здесь застрял? Пушнину – сдал. Оружие – тоже. Все дела свои сделал. Следующим рейсом, через недельку, надо улетать. И так уже два самолёта пропустил. Ведь загадывал, что задержусь здесь дней на шесть – не больше, а уже третья неделя пошла…»