Анатолий Знаменский - Без покаяния

— А ты не знаешь, урюк сушеный? Рассказывай, как к побегу готовился. Как бежал. Кто соучастники. Все рассказывай…

Вот это да! Все взвыло тихо и страшно в Ленькиной душе. Сознание даже на какую-то минуту помутилось от злости. И тут же прояснилось сразу: взял Ленька себя в руки. Думать надо! Шурупить! Нешуточное сказал кум Пустоваленко.

Побег !

А теперь за побег — расстрел. Теперь, по военному времени, за все шлепают. За отказ от работы, невзирая на причину, — расстрел, за болтовню — расстрел, за побег — тоже. До войны за побег судили по 82-й статье и клепали всего два года к недосиженному. А теперь, собаки, придумали пускать по 58-й статье, пункт 14, как за саботаж, уклонение от трудового фронта. «Фашистскую» статью 58! В «фашисты» хотят произвести честного человека!

Упулился Ленька на кума, понять его не может. Что же за человек перед ним и почему ему такие права дадены? Что, наконец, у него в башке?

Нет, а все же интересно Леньке: откуда их, таких вот, берут? Ну где их все-таки выращивают? Таких чистеньких, завитых-кудрявеньких под тройным одеколоном и — без единой заботы на челе?

В рабоче-крестьянской семье он вырос? Серп-молот рисовал в тетрадке? Манку в детяслях с ложечки ел? Клятву на верность народу в пионерском строю давал? Никакой помарки у него в воспитании, значит? А почему же он готов, не моргнув глазом, шворку накинуть на невиноватого?

Возможно, ему план такой дают: посадить, скажем, десяток живых душ за решетку за текущий квартал? А он трусит и потому выслуживается? Но ведь и тут тоже особую наглость надо иметь. Например, свою душу на золото ценить, а чужую и в грош не ставить, верно?

Или — почему он не задумается, когда ему говорят: расстреляй первого попавшегося под руку во славу великого Сталина? Или даже — во славу Советской власти? Неужели у него мозгов и настолько не хватает, чтобы спросить снизу вверх: «Если я всех перестреляю, то для кого же родимая Советская власть останется?» И почему именно есть такая необходимость, что ли, стрелять? Может, повременим? Изучим вопрос заново, обсосем, как говорится, всесторонне ? Ведь мужиков и так много на фронте бьют, скоро их вообще не останется!

Нету мозгов у него, что ли?

Да брось финтить, Сенюткин! Есть у него мозги, в том-то и дело! Но — бессовестные, подлые, куцые мозги, в свое время сильно подраненные историей с Павликом Морозовым — да! Генетически подпорченные, как сказал бы доктор Харченко с лесоповала. И чтобы он ничего такого смутительного о своих делишках не думал, ему два лишних кубаря навесили в петлицу, зарплату надбавили не по чину, к литерному магазину прикрепили. А в пе-рес-пек-тиве, как он любит выразиться к случаю, — повышение, кабинет с кожаными креслами, расфуфыренная секретарша-подстилка по штатному расписанию, соцбытовые — окромя зарплаты с двойной путевкой в Новую Ривьеру. Да за это за все он заживо с тебя шкуру спустит, Сенюткин! И не только с тебя, ты-то для него — мелкая вошь! Другим он будет суставы ломать, образно говоря, — бить-то ведь не разрешено правилами! — другим, тем, которые грамотные, которые понимают, что так не должно быть, тем, кто родного отца еще не забыл, не предал! Вот тех-то он трижды в могилу положит, трижды притрамбует начищенными хромовыми сапогами, чтобы и духу от них не оставалось!

Новой, светлой жизни захотели, чугреи? Ну, будет вам новая жизнь, не спорю, но такая, что мне, Пустоваленко, удобна! Чтобы работа мне — не пыльная, и курорты — бесплатно, и секретаршу — по штату, а дровоколов, маляров в квартиру и прочую живность — из зоны, за кусок черного хлеба! И еще два комплекта защитной формы в год — повседневную и парадную. А до тех колхозников, что десять лет бесплатно вкалывают ради моего благоденствия, мне дела нет! Разделение труда, коняги! Будете вы пахать, как гады, и чтобы — молчок! Иначе вот он — «ПРОТОКОЛ ДОПРОСА»!

Короче, не знает Ленька, что ему делать в такой обстановке. На кума кинуться со слабыми силенками, или — в окно со второго этажа вниз башкой, или еще что, но так дальше нельзя жить! Невозможно, произвол! Запрещенным приемом на него — задней подножкой! Разве сообразишь, что делать, как отбояриваться?

— Н-ну!

Кум ребром ладони по кромке стола постукивает. Японские приемчики отрабатывает, джиу-джитсу, словно какой-нибудь самурай. Бить в своем кабинете он не имеет права, а намек все-таки делает: ох, Сенюткин, будешь долго запираться, схлопочешь и по шее…

Ничего не понимает Ленька.

— Да не бежал я, — бубнит тихо. — Не знаю, как меня вытащили за зону. Болел я…

Он и сейчас больной. Башка трещит, во рту пересыхает. Сил нет сидеть в тепле и уюте, сил нет отвечать на дурацкие и подлые вопросы. Но из-за спины кума, из дорогой багетной рамы посматривает на Леньку товарищ Сталин, искоса, прикуривая свою историческую трубку. Смотрит, посмеивается вроде и ничего не говорит. Такое положение, мол… Я и сам, мол, тут вот помалкиваю. Потому что — аппарат! Он кому хошь башку сломит. Ага. Помнишь, может, в дни твоего детства, Леня Сенюткин, выступил я с исторической статьей «Головокружение от успехов»… Ну, так послушались они меня? Какой был после разговор, спроси лучше у Лазаря, Лазарь был другого мнения… А потом я еще выбросил лозунг: «Сын за отца не отвечает…» — это потому, что аппарат мог покалечить не токо трудовых мужиков, загнать их в Соловки поголовно, но и детишек малых тоже порешить. А детишек жалко. Хоть и говорят про меня много лишнего, так ты им особо не верь… Держись, сынок, как-нибудь…

Но, с другой стороны, думает Ленька, Сталину он — до фени. Потому что товарищ Сталин озабочен исключительно массами, а такая мелкая личность, как подконвойный Сенюткин, ему — к чему?

— Не бежал я… — гугнит Ленька упрямо, невзирая на теплую и доверительную улыбку из-под навесистых усов с портрета.

— Ну, это ты брось, — миролюбиво как-то возражает кум. — Как же не бежал, когда опермолния по лагерю была?

Пытается что-то такое путаное рассказывать Ленька, только понимает, что попусту. Для штрафного лагпункта и кум подходящий! Среди чекистов, говорят, есть такие старички, что по ночам ворочаются от бессонницы, а то и помирают от разрыва сердца, как было с Дзержинским… А этот — блестит, как новый самовар, спокоен и мудр, и никакого даже азарта в глазах. Делает повседневную работу, которую ученые доктора называют рутиной. Раз есть опермолния, то должен же быть и беглец. И вот он — живой, налицо, и остается его только оформить по соответствующей статье. И он его оформит в два счета.

Волноваться и гореть на этой работе нет никакого смысла. Если признаться от души, то настоящего врага Пустоваленко за всю свою практику ни разу не встречал. Такие вот дела, молодые люди. Да… Так, по директивам и агентурным письмам иной раз мелькнет какой-нибудь отзвук промпартии или что-нибудь подобное, связанное с укрытием ценностей, бабушкиного наследства. А у бабушки фамилия, гм, — Брешко-Брешковская, из какой-то дореволюционной хевры… А так, если откровенно, одни безвредные болтуны, недовольные лагерной кашей, — рутина…