Анатолий Знаменский - Без покаяния

Он — политический глава всей хевры в Коми, вождь большого хурала, голова. Он должен вникать во все, разбираться в каждой мелочи, свое слово говорить, иначе порядка в бараках не будет, а значит, и авторитета.

— Ну, так что? Может, темную ему ночью? — счел нужным Середа посоветоваться с Ленькой.

Ленька испугался. Он вообще побаивался мокрых дел.

— А ну его! Мелкая собачка, — отмахнулся Ленька находчиво, не уронив чести.

Середа бацилльно усмехнулся.

— Тогда, значит, небольшой камерный концерт ему. Под парашей. — И приказал Медному Лбу: — Отбей приказ. Токо тихо, не развали стену.

…Утром, едва вернулись соседи с оправки, звякнул на двери засов, возникла за стеной какая-то возня, рев, глухие удары в днище оцинкованного бачка и, наконец, громкие вопли самого Дворкина… Ленька мог запросто представить себе, что там происходило.

Как только дежурный запер камеру, блатные сразу накинули пустую парашу на голову Дворкина и, придерживая ее за ручки, начали лупить кулаками сверху в днище, тем самым попадая по голове лепилы. Он, конечно, пытался сначала вырываться, а потом уж заорал благим матом.

Коридорный дежурный забегал, торопливо отпер двери. Разогнал «камерный концерт». И тут же позвал тюремного врача: Дворкин оказался без сознания.

На следующую ночь Леньку трясло на полу, раскалывался череп, снова появилась железная распорка в груди, трудно стало дышать. Попросился в санчасть. Доктор в белом халате, по виду из контриков, дал шесть белых таблеток на три приема. Сказал, что пройдет.

Около санчасти в коридоре видел на скамье коротковатую, будто обрубленную тушу, накрытую грязной простыней.

«Одним придурком меньше!» — бегло и безразлично подумал Ленька.

После таблеток стало будто бы полегче, сходил на допрос.

А через трое суток Леньке принесли обвинительное заключение. Он отдал его Середе на курево, не читая. Читать там было нечего. Знал Ленька, что будут его судить и лагсуд вынесет ему вышку, как рецидиву, совершившему хитроумный побег из лагеря.

Нечего читать, когда и так ясно. В камере — все смертники.

Двое «фашистов» — это закоренелые агитаторы против Советской власти. Посадили их еще в тридцать шестом за анекдоты, но с первого срока они ничему не научились, рогачи! То им каша не нравится, то кордовые «ЧТЗ», то морда начальника, и они все это высказывают окружающим. Такая у них потребность делиться, так сказать, впечатлениями. А того не смыслят, падлы (если уж речь про кордовые ботинки), что трудно такую большую ораву обуть-одеть в валенки! В одном этом ЛАГе, пожалуй, не меньше трехсот тысяч гавриков, а есть еще и другие… Про Колыму уж и говорить нечего, Дальстрой теперь на первом месте по количеству ног и рук… Сколько это миллионов? И ведь все не по асфальтам гуляют, а по тайге, по камню, по невылазным болотам на торфах — изо дня в день, изо дня в день! А сколько этих валенок у костров горит в большой мороз, сколько их нарочно прожигают, чтобы на работу не идти? И дураку ясно.

А болтуны знай свое толкуют. И вот за каждое их несуразное мнение им новый срок довешивают. Теперь в пятый раз будут судить по статье 58–10, часть 2-я. И вот эта самая часть 2-я и обеспечит им вышак, поскольку она предусматривает агитацию в военное время. Хана!

А так они — рабочий и колхозник. Но соцпроисхождение в данном случае к делу не относится. Другое дело, если из кулаков или сын попа — тогда относится.

Но поглядите на них, каковы фраера! Могила их только исправит! Один сидел-сидел, глядя в окно, и вдруг — бряк:

— Решетку-то, смотри, какую нам поставили! Как при Иване Грозном! Ошейника железного еще не хватает!

Ну вот, за это его, дурня, как раз и шлепнут! Надо же, в конце концов, привыкнуть и держать язык за зубами!

Один в камере — беглец. Настоящий. Бывший растратчик и аферюга. Этот долго готовился, какие-то запасы имел, работая на фуражной базе. Добрался аж до Котласа, сволочь! Ботинки кожаные у него без подметок: сбились, пока ломился тайгой, как бродяга с Сахалина. Но все равно дурак. Потому что бегать из лагеря нет никакого смысла, все блатари об этом знают. Наглядное тому доказательство — рваные штаны беглеца. Собаки так отделали, что один очкур остался. Теперь ему — верная сумка за саботаж.

Другие все — лагерные убийцы и грабители. Есть даже зверь, зарезавший соседа по нарам, поскольку у того была припрятана спичечная коробочка с махоркой.

Всем этим подонкам уж по справедливости — вышка.

А зачем к ним, к этой сволочи, попал Ленька Сенюткин? Ведь он почти малолетка, он — щенок в сравнении с ними, у него два года оставалось, и он в рабочие хотел пойти… Его-то зачем стрелять?

Ну, остался без батьки-матки не по своей вине, стянул кусок хлеба с голодухи. Ну, простыню в детдоме. Ну, один раз на стреме стоял, пока незнакомые дружки в окно к богатому продавцу лазали. И все. И больше не будет он воровать, надоело, ни на какую жизнь это не похоже! Вохровские собаки лучше живут в вольере!

Два года Леньке оставалось до звонка. В шофера бы пошел! Эх! Работал бы, нормы перевыполнял или — в армию, ковать победу! Но ведь не берут его в армию, хотя два раза писал заявления у нарядчика. Рецидив он, поэтому не внушает доверия. А если рецидив да еще миску каши съел в вольной столовой, то — суд и расправа.

Поставят его скоро к стенке, рядом с Середой и Медным Лбом. А за что?

Хочет Ленька заплакать и не может. Нету слез. Одно остервенение. Да и не плакал он сроду от обид: больно много их, не наплачешься.

Накрылся с головой мазутной телогрейкой и лежит, наморщив лоб. Черепок вот-вот лопнет от мыслей. Теперь он не думает уже, зачем, из-за чего, по какому произволу вывезли его когда-то из деревни на Брянщине, почему не дали жеребят в ночное водить, отцу на пашне помогать. Кому тогда помешали и он, и его отец-трудяга? Обо всем этом раньше думалось ему, и он почти угадывал, почти знал причины… Теперь мысли короче стали, куцые и тупые. Никак не поймет Ленька: за что и с какой надобности хотят его убить?..

За что?

— Встать! Суд идет! — заорал начальник караула.

— Именем…

Чьим именем бросаешься, падаль?

Председатель особого лагсуда Калачев — маленький, иссушенный язвой желудка человечек в больших роговых очках, с большим страдательным ртом и оттопыренными ушами, похож на ночного упыря. Его зовут в лагере «Палачевым». Если когда-нибудь судьба сыграет злое и он попадет в зону (что вообще-то никому не заказано по нашим временам), то ни одна ворона потом не сыщет его костей…

Не глядя на подсудимых, начал читать скороговоркой. Ему некогда. На каждый день у него — десять дел, десять беглых судебных разбирательств, десять вышаков. Раньше был порядок тот же, но давали всем без разбору по круглой десятке, оставляя надежду выжить. Теперь всем — высшая мера социальной защиты. Если завтра потребуется всех четвертовать в назидание потомкам, «Палачев» не моргнет глазом.