Екатерина Шпиллер - Про Любовь Одиноких Женщин

Всё-таки всадила нож в больное и святое. У меня получилось. В тот момент возникли сразу две взаимоисключающие эмоции: горечь и радость от близости свободы. Из-за горечи хотелось разрыдаться, а от близости свободы громко запеть какую-нибудь похабную песенку.

Вот как это произошло. Я было совсем собралась покинуть чужую жилплощадь вместе с ребёнком и уйти куда-нибудь на съём, но мне было твёрдо сказано, что квартира - моя и Дрюнькина. Ушёл Глеб. Забрав кое-что из "святого", хотя я просила уволочь барахло по-максимуму, желательно всё. "Это нужно будет не тебе, а сыну", - объяснили мне, как последней идиотке, так что в квартире осталось много чего красивого, ценного и на самом деле классного. Да что там говорить, фактически вся обстановка.

Глеб виделся с Дрюнькой регулярно, бабушка с дедушкой тоже. А я вообще превратилась в ангела, переодевшись опять в удобные балетки, балахоны и пончо с размахайками. Я подстриглась под ёжика (с которым, уже наполовину седым, живу по сей день) и раздала все свои шанели и гуччи подругам, которые старательно крутили пальцем у виска, но с визгом восторга всё разобрали буквально в два дня. Я же, свободная, стала сговорчивой и согласилась со всеми условиями Глеба и его родни: в какую прогимназию, а потом и школу, отдать Дрюньку, сколько раз в неделю они будут с ним видеться... ой, перечислять дольше, чем просто сказать: я согласилась на всё. Кроме одного: жить Дрюнька должен, конечно, со мной. А как иначе?

Я вступила в удивительную пору своей дурацкой дефективной жизни! Меня раздирали два чувства: то я рыдала от тоски по Глебу, которого продолжала любить, то буквально летала на неведомых крыльях свободы, слушала любимую музыку, танцевала под неё, распевала дурацкие песни, общалась с людьми как самый бешеный экстраверт, травила анекдоты и была до умопомрачения счастлива ощущением свободы. Будто срок отмотала, вышла на волю да ещё и поселилась в отличных условиях на прекрасном обеспечении. Я, конечно, вернулась на работу к своим маленьким дефективным пациентам, но основные средства к существованию мне давало, разумеется, семейство Глеба. Поэтому мы с Дрюнькой не нуждались ни в чём.

Смешно это, наверное, выглядело со стороны: мы с сыном существовали среди старинных и очень ценных антикварных предметов, в нашей квартире не было, к примеру, ни одной дешёвой пластиковой вещи... и при этом я была такой, какой привыкла быть смолоду - в тряпках-балахонах да ещё и в банданах и бейсболках, заменивших мне платки... да и Дрюню я рядила во всякое джинсово-спортивное и недорогое, лишь бы ему удобно было. Контраст? Для глаза искушённого - ещё какой.

Вот так я и жила в сумасшедшем своём мирке: страдая по Глебу и упиваясь свободой, обитая среди музейного добра - в трениках и безразмерных майках. Дефективная, что с меня взять.

Однако я не учла с самого начала одну очень важную вещь. Дрюнька рос. Рос-рос и вырос. Когда ему исполнилось шестнадцать, со мной "серьёзно поговорили". Дело в том, что Глеба пригласили на работу в Штаты. В Бостон. В Университет. И не просто читать лекции, а вести научную деятельность. То есть надолго, может быть, навсегда. И встал вопрос о Дрюне. Как будет лучше для него. Господи, разве это вопрос, если речь идёт о России, опять и снова катящейся в очередной ад, с идиотическим упорством проходящей одно и то же, даже не пытающейся сделать никаких выводов из уже десять раз произошедших бед. Бег по кругу - по спирали - вниз, вниз... И зачем ты так резво несешься, Россия, к своей погибели?

Дрюня, Дрюнька, сынка мой, счастье моё! Неужели бы я лишила тебя нормального будущего из-за своего эгоизма, даже если этот эгоизм - сумасшедшая моя любовь к тебе?

- Когда мне освободить квартиру? - единственный вопрос, который я смогла выдавить из себя Глебу, не скрывавшему радости от того, что я не стала ломать судьбу нашего сына. Вот дурачок же...

- Ты что? - вспыхнул Глеб. - Это твой дом навсегда. Живи и даже не думай... И Андрей к тебе будет приезжать в гости именно сюда.

Андрей (не Дрюнька)... ко мне... в гости? Оксюморон. "Воробышек прискакал и коровой замычал: Му-у-у! Прибежал медведь и давай реветь: Ку-ка-ре-ку!" Звучит примерно столь же логично, как фраза "Дрюнька станет приезжать ко мне в гости".

Но всё так и произошло. Глеб с Андреем Глебовичем уехали в прекрасную Америку - работать, учиться, строить новую жизнь и быть счастливыми, а я получила не только вожделенную свободу, но и вполне симпатичное мне одиночество. Причём, я изо всех сил постаралась довести это одиночество до полного совершенства: в тот день, когда Дрюнька (кстати, без особых соплей и рыданий - он всегда очень любил отца, наверное, не меньше, чем меня, поэтому никакого страшного горя расставания у него не было. А если и было, то оно на сто процентов компенсировалось счастьем воссоединения с папой. Так вот, в тот самый вечер я уничтожила все свои телефонные и записные книжки, где были адреса и координаты друзей-приятелей. Я уничтожила себя во всех социальных сетях и изменила все свои электронные адреса. Сменила обе симки на телефонах. Зачем? Затем! Поймёт только тот, кто знает толк в одиночестве, коли уж пришло время с ним сосуществовать вместе и навсегда. Нечего в таких случаях удовлетворяться полуфабрикатом, недоделанной ситуацией. Уж если спать, так с королевой, а потерять - так миллион. Одиночество должно быть полновластным и без исключений и щёлочек, куда кто-то может пролезть ненароком. Я стала полностью свободна и этим счастлива. Я осталась совсем одна и тем довольна. Я стала собой.

"Лидия приходила домой из больницы только иногда, чтобы поспать. Спать получалось, лишь приняв три-четыре таблетки снотворного. Поразительно, но несмотря на то, что она валилась с ног и в голове от усталости и боли был постоянный туман, стоило прилечь - и сна как ни бывало. Начинались муки адовы: мысли об Аркаше, обо всей их жизни, о том, что всё кончено, что дальше уже не будет ничего... и воспоминания начинали терзать так, что это было физически больно и невыносимо. Поэтому снотворное стало необходимостью. Пока Лида ждала, когда оно начнёт действовать, она бродила по квартире, не включая света, и пыталась хоть на чём-то сосредоточиться, хоть о чём-то подумать связно. Не получалось. Ей казалось, что она двигается среди теней из чьей-то памяти, что рядом с ней ходят и смеются она сама и Аркадий. Будто в параллельной реальности, хотя вот прямо здесь, разговаривают, пьют чай, смотрят телевизор, читают новости. Скорее бы подействовали таблетки, невозможно же это терпеть. Кстати, совсем недавно Лида заметила, что уже месяца полтора не принимает свои препараты от высокого давления. Просто забыла, совсем забыла. Наверное, именно поэтому постоянно так болит голова? Ну, и пусть болит. И зачем ей теперь следить за давлением, зачем ей нужно нормальное давление, зачем вообще жить, если Аркаша умирает? Глупо было бы заботиться о здоровье в этой ситуации - разве ей нужна жизнь? Да пусть кровяное давление изо всех сил к едрёной бабушке разорвёт сосуды, пусть кровь свободно и вольно польётся прямо по мозгу, заливая извилины и убивая её человеческие и жизненные способности и возможности, её мысли и инстинкты, саму её суть, личность! Ради бога, не жалко.