Андроник Романов - 1надцать (сборник)

Бежали по вязкой ноябрьской хляби. За деревьями в сумерках мелькали скелеты развороченных домов брошенного хутора. Шум дыхания, хлюпанье грязи под ногами, крики за спиной, слишком близко, чтобы опомниться. Чем дальше, тем темнее и тяжелее воздух.

Автоматная очередь сзади трассирующими по веткам в метре над головой. Вжаться бы в землю, в грязь, в овраг, пропустить вперед и уйти в сторону. Оглядываюсь, притормаживаю, но Егор ловит меня за рукав и выдыхает:

– Валим, братуха! Грохнут!

– Давай за мной! – я резко поворачиваю вправо, в сторону хутора, который весь – как на ладони, но Егор не спорит, нет сил. Вторая попытка побега за неделю. Попадемся на этот раз – шлепнут. Бойцы Комендатского взвода не церемонятся. Поставят к стенке, пулю в лоб – и закопают, как собаку.

Я прибавляю скорости. Сто метров и – в открытые ворота, через двор к лестнице, приставленной к чердачной двери. Вверх. Пропускаю Егора вперед в пахнущую деревом и сеном темноту, отталкиваю лестницу – глухой звук удара о землю – закрываю дверь, и теперь только слушать и ждать. И долгая-долгая, секунд в пятнадцать пауза… Затем, как выстрел – скрип калитки внизу, и крик, так близко, что остановилось сердце:

– Через хутор побігли!.. Грек, отрежь их от лесу! Ростов с ним. Кортес, за мной! Миленко, останься здесь.

И тишина…

Где-то там внизу человек без позывного, кто-то по имени Миленко остановился в сумерках, в неуютном открытом пространстве, на краю леса, озираясь по сторонам, прислушиваясь, осторожно поворачиваясь всем телом, крайней точкой которого стал ствол АК.

– Хана нам. По следам найдут! – шепот Егора слишком громкий, такой, что я вытягиваю руку в темноту, чтобы поймать его идиотский рот.

– Заткнись… Не найдут… Темно…

Сейчас бы кстати ливень, чтобы, как в первый день…

Полгода тому назад, измотанный грунтовыми дорогами, щурясь на низкое пасмурное небо, я вылез из раздолбанной «газели» с рекламой стирального порошка на облезлом кузове. Унылое двухэтажное здание школы, из дверей которой вышел человек в камуфляже, оглядел нашу разношерстную ораву – нас было семеро – усмехнулся и крикнул: «Строиться!». Мы – будущие бойцы ополчения – как были, с рюкзаками и сумками, выстроились в кривую шеренгу. Легкий летний дождичек будто бы только этого и ждал – тут же влупил по нам холодным шквальным ливнем.

Потом из школы вышел Сотников. Тот самый. Седой, взлохмаченный, с винторезом за правым плечом. Такой же, как на ю-тьюбе. Говорил он долго, так, что глубокий след в вязкой грязи у первой ступеньки бетонной лестницы наполнился водой и скрылся в образовавшейся луже. А мне хотелось спать, поскорее что-нибудь – что там в таких случаях положено – подписать и рухнуть под ближайший навес, на любую горизонтальную поверхность, чтобы назавтра проснуться – и обязательно в бой. Положить сотню за каждого сожженного в Одессе… Но Сотников говорил и говорил, а дождь лил, и не останавливался ни на минуту всю последующую неделю…

– Что будем делать? Тикать надо. Найдут ведь…

Глаза привыкли к темноте, мы уже видим друг друга, и я прикладываю палец к губам: тише!

Стараясь не шуметь, пробираюсь по балкам крепежа через разбросанный в беспорядке хлам к разбитому чердачному окну. Окно выходит в небольшой соседский двор. Ворота заперты, калитка прикрыта, под навесом, прилегающим к воротам, – бежевая «шестерка» с открытым багажником.

В темноте – приближающиеся голоса. Через полминуты уже отчетливо:

– Да не могли они через поле уйти так быстро. Говорю тебе, заховались они здесь. Искать надо.

– Давай. Сколько тут дворов?

– Примерно двадцать. Но по-темному они могут…

– Лады! Пошли Кортеса за фонарями и начинайте с северу. Шуганите там, а мы с Миленкой здесь встретим, если что. Давай. Выкурим сволочню, – и громко: – Миленко, ко мне!

Все… Отсидеться не получится.

– Ты из них кого-нибудь знаешь?

– Нет, – говорю я. – Грека видел в расположении. Но лично не знаком.

– Ясно…

Важно, чтобы Егор не запаниковал. Я пытаюсь улыбнуться:

– Не дрейфь, укроп. Прорвемся.

Физически чувствую его ненавидящий взгляд, и тут же… осторожный скрип перекладины деревянной лестницы – воображение рисует, – аккуратно приставленной к стене. Мысленно сливаюсь с темнотой и жду. Показалось или нет?

Как-то не сразу доходит, что у нас не осталось времени. Надо выдвигаться.

Я осторожно выглядываю в окно. Сквозь тонкую рябь облачности тускло просвечивает луна. Чтобы что-либо рассмотреть, нужно некоторое время переводить взгляд с предмета на предмет, как бы собирая еле уловимые контуры в осмысленное очертание. Рядом с задним колесом «шестерки» – канистра, возле нее – пластмассовая воронка. Значит, бензин есть – или уже в бензобаке, или еще в канистре. Это хорошо. На машине можно оторваться. Главное, чтобы «героя» не потянуло на подвиги. Смотрю на него.

Ему девятнадцать. Он – сын известного телеведущего. Папаша работает везде, где водятся деньги, не принципиальничает. Егор – другой. Когда пошла буза, отправился на Майдан с пневматическим глоком в кармане натовского камуфляжа. На Грушевского ему прилетело сразу, и все закончилось больничной палатой. Потом под отборный мат родителя поехал «мстить», и делал это отменно. Довольно скоро сменил коллиматор на оптику. Сколько он положил наших, не знаю, но думаю, делал это так же, как проходил шутеры – с легким удовольствием от хорошего выстрела, особенно от эффектного хэдшота.

Я заметил его сразу – он менял дислокацию, а я охотился на таких, как он. Решил подпустить его ближе, стрелять наверняка. Вскинул автомат – и тут же угодил ногой в валежник. Хрустнула ветка, он дернулся, прыгнул в ложбину. Но я успел дать короткую очередь и рванул вперед на добивание. Через секунду я стоял на краю оврага, где сидел он с перекошенным от боли лицом, правое плечо его было прострелено. Увидев меня, он не испугался, не задрал руки, а как-то совсем по-детски зажмурился. И только поэтому, вместо того, чтобы нажать на курок, я заорал: «Оружие на землю! Встать, сука!»

Он оказался ценным трофеем. Поводом для получения выкупа. С такими по накатанной: Машинститут, подвал Комендантского взвода.

После этой истории я попросился в тыловые. Меня закрепили за группой, занимавшейся гуманитаркой. Егор стал последним, в кого я стрелял на этой войне.

– Что теперь? – Егор спрашивает меня громким шепотом.

– Я думаю… Посмотри по-тихому, что в тех коробках. Курить хочется.

Он послушно пробирается к двум еле заметным в темноте массивным картонным коробкам.