Алексей Егоров - Радио Пустота

– Погружаться в воспоминания, это как закидывать удочку. Никогда не знаешь, да и никто не скажет, что придется выудить из этой бездны. Иногда, это пыльца. Та, что осталась от раздавленных бабочек. И ничего не осталось от них. Ни засушенных крылышек между стеклышками, ни запаха лета. Только пыльца на пальцах. У любой любви есть времена года. Весна любви пьянит, отравляет и будоражит. Лето любви пылает жаром. Осень, язвами раскрашивает все и вся. Зимой все умирает. Или… засыпает до весны.

Иногда, это череда слов:

…Я помню, я верю, я знаю, я жду…

Так тяжело они идут. Леска натягивается до звона в ушах. Удилище гнется и трещит. Но ты тащишь и..

…Я верю, я помню, я знаю, я жду…

Иногда это краешек желтой от зависти луны. Она выглядывала из за тучи, глядя только в твои глаза, которые ты прикрывала теплыми ладошками. И мир затаил дыхание, ожидая твоего выдоха. Завсегдатаи от рыболовного мастерства знают, что такую, ловят на хорошее вино, голландский сыр и отсутствие жизненной перспективы. А если плюнуть, махнуть рукой и хоть трава не расти, то можно и четверть выудить и даже половину. Конечно это нонсенс и это в поваренных книгах не зарегестрированно, но на каждой приличной кухне вам поведают о данном факте как о незатейливой данности в нашей обыкновенной бытности.

Бывает, что и не клюет. Что же! Рыбалка дело хорошее, но на берегу и суше и…

А лучше, и к этому совету я призываю прислушаться, вообще забросить снасти подальше в кусты. Накормить свое прошлое остатками мотыля, запустить подальше червей. И, уверяю вас, без этого фосфора и незаменимых аминокислот вы не только проживете, но и обязательно возьметесь за написание своей поваренной книги.

Но без рыбы… совсем без рыбы.

Память отравляет. А особенно, если это память о женщинах.

Сергеич торжественно улыбнулся и закончил свой монолог. Как будто пробуя развеять таинственность происходящего. Свет совсем притих, и на сцене началось действие. В ее центр вышел аккуратно прилизанный конферансье во фраке и цилиндре.

– Дамы и господа, – сказал он торжественно, – для нас сегодня согласилась петь сама госпожа Виктория.

Весь зал посмотрел в нашу сторону и Герда встала. Ее голубое платье начало переливаться в опустившемся луче света, и она, неспешно поднялась на сцену. Заиграла музыка и Герда начала петь.

Исполняла она ту же песню что и на пароме пела незнакомка. Отличие было только в тембре голоса и стилистике. Если на пароме она звучала как танго, сейчас, Герда старалась предать ей романтический характер.

– Так что все это значит? – Шепотом попробовал спросить я у Сергеича.

– Вы можете запросто называть меня паромщиком, – улыбнулся тот и аккуратно наклонился к моему уху, – неужели вы и сейчас ничего понять не смогли? После того, как она поет для вас эту песню.

– Я слышал уже эту песню, – так же наклонившись к нему, произнес я, – и что дальше? Что это вы подсыпаете в свои коктейли? После которых, у посетителей глюки разные с потолка сыплются?

– Я думаю, – вмешался в разговор Рабинович, – пусть тогда Сидоркин и объясняет.

– Добро, – утвердительно согласился паромщик и снял со своего лацкана алую розочку, – понюхайте, и встретимся здесь же через некоторое время.

– Что? – Я непонимающе воткнул свой нос в приближающийся цветочный бутон.

– Вот тогда предметно и поговорим, – улыбнувшись сказал паромщик. Но я этого уже не слышал.

Голова снова закружилась и темная пелена накрыла всего меня с головой. Стало холодно и тесно. Я открыл глаза. Вокруг было темно и неуютно. Душно. Я попробовал повернуться на бок и это удалось мне не с первого раза. Я явно находился в каком то ящике. Со временем глаза привыкли к темноте, и я разглядел атласную обивку ящика, маленькую белую подушечку и…

ААААА, – заорал я от испуга и ужаса охватившего мой разум. Я был в гробу. Начал пробовать сильно стучать в крышку, получалось очень плохо. Наконец крышка дрогнула и на мое лицо посыпалась земля. Мой ужас усилился. Меня просто затрясло от паники.

– Так, – судорожно думал я, – меня закопали, меня зарыли, меня похоронили ЖИВЫМ!!! Сколько кислорода может быть в гробу? На какую глубину зарывают в наше время? Все эти немыслимые вопросы пронизывали мою голову, я вертелся в этом плену как волчок. Бился головой об обивку, ломал ногти о крышку гроба. И, через некоторое время успокоился. Я даже не понял как это произошло. Скорее всего по факту. Я просто лег, сложил руки на груди и заплакал. Но, не на взрыт, а тихонечко, что – бы никто не услышал. Мне стало так бесконечно одиноко. Я представил себя маленьким промокшим котенком, сидящим на краю высоченного небоскреба. Дождь пролил меня насквозь. И ночь, приготовилась доесть меня изнутри. Но я сидел и уверенно ждал. Чего? Может быть, – думалось мне, – на меня точечно упадет вражеская зажигательная бомба. Все равно я никому не нужен. Одинокий, мокрый, чужой. Я закрыл глаза и, почему то начал читать стихи..

– Плевать, – думал я, все равно похоронили.

Именно в этот момент я и услышал шорох. Он был явно сверху. Сначала это был незначительный шорох, как будто маленький слепой крот прокладывал маршрут своего метро где то неподалеку. Я мысленно поприветствовал крота метростроителя и снова закрыл глаза. Но шум становился все сильнее и приближеннее. Я заинтересовался. Наконец, что – то гулко воткнулось в крышку моего гроба, и жадно начало скрести по его поверхности.

– Я здесь, – заорал я и заплакал от счастья.

Крышка дернулась, скрипнула и отварилась. На меня смотрел мой спаситель. Он был все в той же майке и потертых трико, только теперь весь вымазанный в земле и с лопатой наперевес.

– Сидоркин? – удивленно произнес я и попытался вылезти из гроба.

– Вот, – ликовал он, – делаю добрые дела, исправляю карму. Знаешь как меня мама в детстве учила? Если тебе человек зло сделал, дай ему конфетку. Еще сделал, еще дай конфетку.

– А если еще сделал? – спросил я отряхивая его от земли.

– Тогда еще дай конфетку, – весело произнес Сидоркин, выбираясь из ямы и подовая мне руку, – пусть он сука сдохнет от сахарного диабета.