Дмитрий Рагозин - Дочь гипнотизера. Поле боя. Тройной прыжок

Лавров постарался сразу предать забвению неловкий эпизод, да и Лиля в последующие дни ничем не выдавала того, что произошло, как обычно приходила каждый день, смотрела телевизор, листала глянцевые журналы, занималась хозяйством (без нее квартира уже давно стала бы необитаемой), жаловалась на обманы судьбы. Но когда Ляля погибла, некрасиво, бессмысленно, неприлично, Лиля, как если бы это само собой разумелось, перебралась к Лаврову, бросившему спорт, мучающемуся бессонницей. Она увивалась за ним легко и незаметно. Если Ляля когда-то была на его циферблате часовой стрелкой, то Лиля стала секундной. Она была легкой, неприметной, всегда не той, какой была, убывающей, неотступной.

Лиля, бледная тень!..

Вернувшись в спорт, Лавров знал, что она его не отпустит за здорово живешь, он даже удивился, что ей понадобилось столько времени, чтобы его найти, и все же испытал то же, что человек, сброшенный с поезда под откос: увы, так и не удалось побродить по городу, столько раз являвшемуся во сне. И вот лежит он, разбросав по насыпи розовый свой кисель, в то время как в тесном прокуренном купе пьяные бабы в исподнем под стук колес потрошат его чемоданы: «Мань, глянь, а это что за хреновина?» Лиля подкралась неслышно и ткнула пальцем в карточный домик, который он возводил, затаив дыхание. Обратила в бегство его самые неповоротливые мысли. Она появилась, и он сразу опустел, стал бессмысленным и случайным. Поиск улик, оправдывающий неудачи на тренировках, и тренировки, мешающие искать улики, вызывали у него теперь только горькую усмешку. Гальванизация трупа, тронутого разложением.

«Нет ли у тебя чего выпить?» — спросила Лиля, цепляя свой желтый плащ за гвоздь, на котором раньше висела картина.

Лавров сходил к смотрителю. Тот понимающе достал из-под стола бутылку портвейна.

«Спасибо», — сказал Лавров.

Лиля была в белом шерстяном платье и белых чулках. Она знала, что белое ей к лицу, особенно, когда веки подведены золотистой тушью.

«Какая неуютная комната, как здесь можно жить! Я столько раз видела тебя в освещенном окне, ночью, когда бродила вокруг, под шум ветра, не решаясь войти…»

«Ты не простудилась?» — озабоченно спросил Лавров.

«Насморк немножко», — сказала Лиля, накручивая на палец мокрые кончики волос.

Лавров вытянул пробку и разлил.

«Ну и гадость, один сахар!.. А ты изменился, поздоровел, что ли, выпрямился…»

Лавров нахмурился, он ведь знал, что месяцы, проведенные в спортивном комплексе, сделали его совсем дряхлым и почти безжизненным.

Лиля все время улыбалась, но как-то странно: во-первых, отводя взгляд, во-вторых, стиснув зубы, в-третьих, то и дело проводя узкой ладонью по лицу.

«Что-нибудь случилось?»

Лавров почему-то полагал, что пока, он занимается спортом, изнуряет тело и душу, готовясь к рекорду, в его жизни не может случиться ничего, что не имело бы отношения к намеченной цели. Весь мир замер в ожидании.

«Я бы не стала тебя беспокоить, но… — стакан качнулась в руке. — Произошло такое, что я не могу тебе рассказать».

Рассказала.

«На следующий день после твоего внезапного исчезновения, под вечер, явился Лобов и, потребовав водки, начал убеждать меня, что ты уже никогда не вернешься, что спорт тебя отобрал, что отныне у тебя на уме лишь мячи да воланы, что мне пора побеспокоиться о новом соглядатае и так далее в том же духе. Кокетливый Лобов — можешь себе представить! Как могла, я охладила его вульгарный пыл, но, увы, он на этом не успокоился. Повадился каждый день приносить подарки, которые я при нем выкидывала в мусоропровод, цветы, кольца, конфеты, перчатки, духи. Всем своим унылым видом я старалась показать, как он мне противен. Однажды явился необычно рано с большим арбузом. Стоял чудесный осенний день: солнце, синева. Лобов был хмур, молчалив, не спеша разрезал арбуз, уверенный, что я откажусь, даже не предложил, начал выедать алую мякоть, сплевывая косточки на клеенку… Я стояла возле мойки, когда он, отшвырнув корку, вскочил, схватил меня в лапы, содрал почти все, что на мне было, усадил на стул задом наперед, привязал запястья и лодыжки. Затолкал в рот старый теннисный мяч прежде, чем я успела опомниться и закричать… Он действовал так быстро и ловко, как будто загодя все обмыслил и многократно вообразил. Довольный моей беспомощностью, он не спеша выкурил сигарету, зашел за спину и, сопя, начал пристраиваться сзади, но из-за пуза, не предусмотренного воображением, все его тыловые маневры потерпели неудачу. Как он ни подлаживался, ему не удалось изловчиться и сделать меня червивой. Но он никак не хотел признавать свое поражение, раз за разом возобновляя попытки. Мне казалось, это никогда не кончится — время ползло как сонная муха по арбузной корке. С улицы доносились голоса возвращающихся из школы детей. Пыль плыла в лучах солнца. Звонил телефон. Слезы щипали глаза. Лобов прерывался только на то, чтобы выкурить очередную сигарету. Наверно так писатель бьется над желанной, но недоступной фразой. Я попыталась отвлечься, думать о чем-то постороннем, вспоминала как мы с тобой и Лялей ходили на стадион смотреть бегунов… Так ничего не добившись, Лобов, наконец, оставил меня, красный, злой, заперся в ванной. Вернулся минут через десять, угрюмый, смущенный, развязал узлы, буркнул: „Прости, погорячился“ и ушел. Вот, собственно, и все…»

В ярости Лавров был подобен толпе, которая в погоне за негодяем набивается в узкое помещение с низким потолком, железная дверь с шумом захлопывается, свет гаснет, тесно, страшно, нечем дышать.

В ярости Лавров был подобен.

С воплем: «Урою, мразь!» он рванул из комнаты, мимо пустующего стола надзирателя (лампа, книга, побуревший огрызок, перочинный ножик), сбежал по лестнице, устремился, как клокочущая лава, в сумеречные переходы спортивного комплекса, бормоча: «Не уйдешь!», «Обезврежу!», «Искореню!», «Отыграюсь!» Его не подмывало ломать, крушить, крошить, напротив, на бегу он возводил головокружительную башню, просвечивающую закатом. Ярус за ярусом. Он открывал двери ногой, раздвигал занавеси, кидался из стороны в сторону, но — была уже глубокая ночь, нескончаемые коридоры тянулись безлюдно, гимнастические залы в серой темноте казались запасником доисторических остовов, тишину нарушали лишь крысы, возившиеся в груде поломанной мебели, и слабые отзвуки музыки из подвала, где недавно открыли ночной клуб…

Вряд ли бы Лавров смог толково объяснить, какими путями он оказался возле кабинета директора. На месте секретарши еще сидел запах резеды. Из пишущей машинки торчали листки, проложенные копиркой. Дверь в кабинет приоткрыта.

Вошел.

В полумраке, обласканная луной, тускло сияла бронзовая статуя легендарной пловчихи. Из-под стола протянулась угловатая тень, которую Лавров принял за плоский труп директора.