Максим Лапшин - К Лоле

— Конечно, — смущенно ответил Читатель. — Есть очень сильная вещь — «Ночь в Лиссабоне», тебе обязательно понравится.

— Великолепно, — заулыбалась Соня. — Вот и договорились.

Глядя друг на друга, мы молчали. Не знаю, о чем думал Читатель, а я не мог думать ни о чем, просто смотрел на профиль сидящей с нами девушки, а потом перевел взгляд на расплющенное пятно отраженного света на столе. Его сияние напоминало блеск ремелиовладельца. Как правило, ремелиовладелец похож на гирлянду из желтых шаров и плавно изогнут полумесяцем.

— Ты когда книгу вернешь? — спросила Соня, отрываясь от разглядывания украшенной одноцветной арабеской салфетки в руках Читателя.

Задавая вопрос, она чуть приподняла подбородок, придавая голосу строгости, а до этого, как я заметил, в разговоре с Читателем, наоборот, слегка опускала лицо, словно заранее соглашаясь. От этого она менялась и вызывала во мне то образ змеи, то образ матери.

А действительно, устрица, когда ты книгу вернешь? Лола обещала приехать в конце января, потому что собиралась начать новый семестр студенткой модельного факультета, а для перевода ей понадобится время. Надеюсь, что после возвращения мы сможем с ней видеться чаще. Оставшиеся до нашей встречи два месяца покажут мне зимний почерк печали и, пожалуй, научат этому почерку следовать. Соревнуясь с чередующимися днями в тишине, мы ляжем на белый до и после нас январский лист, и Вернувшаяся Лола взметнет все это вверх, разделяя на неодушевленных и простых.

Но в конце января Лола не приехала. На новогодней открытке, которую я ей отправил, худосочный амур в белоснежной пижаме с нарисованными золотой краской кудрями и сандалиями летел над крохотным незнакомым городом, зажав в руке праздничную лампочку.

Текст:

«Привет! С Новым годом! Как твои дела? У нас в последние две недели разразился такой отчаянный снегопад, что дворники панически бежали с улиц, бросив работу, и задорные студенты немедленно заняли их места. Вообрази, как вместо тягучего вставания в 7.00 с жалобами и нытьем ко второй, а чаще к третьей паре происходит подъем, до без пяти восемь — швыряние снегов широкими фанерными лопатами, потом душ, на завтрак огромный кусок жареной колбасы с белым хлебом, затем автобусный рывок и встреча с недоуменным взглядом преподавателя, который, наверное, думает: „Как же этим краснощеким читать теорему Котельникова? У них из ноздрей пар, будто они не студенты, а скаковые лошади“. Бодрый первый час сменяется рассудительным вторым, и тогда особенно четко думается о тебе. „Вокруг, возможно, Лола“, — первый час говорит второму. Я оглядываюсь, пытаясь разгадать прозвучавший из сердца намек. Тебя нет поблизости, но ты непременно в моей груди. Приезжай скорее. Еще раз с праздником и всего наилучшего. Пока!»

После того как открытка была запечатана, а конверт опущен в общажный почтовый ящик с нацарапанным на нем «Кораблев жив», писательский зуд не прекратился. Письмо брату на Север и две открытки родителям его только усилили. Несмотря на то что до экзамена по спецразделам матанализа оставалось всего два дня и я уже три раза брал в руки истерзанный предшественниками учебник, вместо проверенных уравнений я начинал следовать — не глазами, не мыслью, а чем-то иным — бегущему сквозь вечернюю комнату потоку, в котором летели напряженные фигуры — моя и многих других.

Новое и интересное чувство, Лола. В такой момент сердце погружается в невидимый океан тепла. Медлительные подобия подводных зверей водят хоровод отвлеченных понятий, кораллы неотшлифованных образов затеняют глубинное гнездо птицы смысла. Я — наученная грамоте рептилия, пишущая в темноте страницы без точек, запятых и тире мелким струящимся почерком, предчувствующая приближение времени суток, когда все слова вновь лягут тяжелыми вавороками на пограничные камни дня. Я был однажды на море, и расскажу тебе о нем чуть позже, это хорошая стихия для бледных и немых, но, кажется, я обретаю голос.

Когда я в первый раз позвонил тебе, сидя в темной, коричневой изнутри будке на телеграфе, мне казалось, я вот-вот совсем его потеряю: каждый зуммер в трубке звучал за его счет. Не подумай, что ты разговаривала с роботом, это был живой я, только с одним огромным ухом и очень маленькими, съежившимися горлом и языком.

— Извини, я заболела, — услышал я. — Позвони мне в другой раз. Лучше днем, но не в выходные.

— Ты получила открытку? — пропищал мой голос.

— Да. Спасибо.

На этом связь окончилась. Прежние пропорции не восстановились. Впервые я подумал, что можно иметь полный уверенной силы голос и оставаться величайшим молчуном на свете. Все зависит от того, к чему человек испытывает больше доверия: к собственным голосовым связкам или к читательному рефлексу своего адресата.

«Кхе-кхе, — громко прочистил горло лектор. — Щепетильников, обратите на меня свое внимание и выйдите из аудитории». Конфликт наш прост: я сидел на лекции и ел кедровые орехи, но это продолжалось недолго — раздраженный Иса Адыгович прервал объяснение Фурьёвых рядов и попросил меня удалиться. Он давно меня не любит, наверное с тех пор, как мы столкнулись с ним у входа в туалет, очень тесного и неудобного, и он заявил о моем неуважении к его сединам. Я, растерявшись, ответил: «Где два оленя прошло, там тунгусу всегда большая дорога».

А сейчас, когда в аудитории такой прелестный вид из окна, разве я могу заниматься учебой? Нет! Вот поэтому сижу и мечтаю, а лишенный этой возможности в одном месте продолжаю то же самое в другом, где ничуть не хуже и никто не гремит громовым голосом, одновременно повторяя на доске почти дословно всю свою речь и перенося слово «профессиональный» так, что в аудитории по-недоброму смеются.

Теперь сижу в зале со стеклянным куполом в стиле авангард. Несколько рядов желтых столов и трубчатодерматиновых стульев отделяют меня от бесчисленного количества книжных полок, где за цветным, чуть было не сказал «цветастым», многообразием переплетов, организованная нелепым порядком алфавита — наш Пушкин и их Пу Сун Лин, вавилонянин Борхес и собиратель одуванчиков Борхерт, Хлебников Велимир и такой же Владимир, — но с записями об электровозах, хранится, словно шевелится, квинтэссенция мозговых усилий человечества. По соседству робеет еще один студент. Среди египетских пирамид смысла летают пылинки обнаженного чувства.

Мне недавно встретилась одна странная книжка. Романтическая история о блуждании в лабиринтах дворца короля Андрея, об освобождении из плена восхитительной Ксении, возлюбленной рыцарствующего отрока Артура, про путешествие по каменным зубам и про ужас в пыльных шахтах, про осыпающиеся стены крепостей, кольцами ограждающие от влаги обитаемой земли логово короля. Очень длинная повесть была сильнее моего терпения, и я часто пропускал по несколько страниц, надеясь, что позже вернусь назад, но сюжет оставался понятен, и я продолжал, затем перескакивал вновь, не читая и десяти страниц подряд, и вот, неожиданно оказался у самого финала: друзья Артура толкали огромного деревянного коня, на котором сидели юноша и его спасенная подруга, а король с отрубленной рукой смотрел им вслед с высокой башни.