Максим Лапшин - К Лоле

— Ну, давай, счастливо оставаться! Как-нибудь, адрес я там написал. Еще в Большой театр хочу сходить… Слушай, я тебя завтра вечером буду около «Макдоналдса» ждать. В шесть часов, хорошо? Ты мне хоть чуть-чуть Москву покажешь, ладно?..

Мы поехали. Он еще что-то крикнул, снова поднимая в воздух ладонь, и наконец исчез, растворился. Когда действительность жонглирует нами, как раскрашенными деревянными палицами, трудно удержать в поле зрения неподвижный предмет, не говоря уже о целом человеке.

В вагоне мое внимание привлекла женщина тридцати с хвостиком лет. Она неподвижно смотрела в открытую книгу и, как мне показалось, за всю дорогу не перевернула ни единой страницы. Ее строгое худое лицо и тонкий удлиненный нос мне смутно кого-то напомнили. Незадолго до своей станции она подняла голову и поправила волну черного каре. Я заметил обилие серебряных перстней — по два, а то и по три на каждом пальце. На следующей остановке она вышла через дальнюю дверь.

Дома было накурено. Заканчивался дневной сеанс покера. Проигравшие вставали из-за стола и ложились на кровати, чтобы дать короткий отдых взвинченным нервам, остальные отделяли на столешнице деньги от карточных листов. Ян Безликий из комнаты напротив скрутил в рулон бумагу с записью банка, потер костяшкой согнутого пальца шрам над правой бровью и обратился ко мне: «Не делай кривое лицо: курить — это прекрасно! Ты не представляешь, как приятно запустить струйку табачного дыма в потолок! Также сигарета идет к любому напитку. Попробуешь раз — и не сможешь отказаться».

Когда игроки ушли, на ходу продолжая вонять своими гадкими чипиросами, я открыл форточку, а сосед принес откуда-то сыр. Мы сели пить чай, включили телевизор.

— Ты Оксану видел? — спросил Николай.

— Ага.

— Злая вернулась. Целую ночь на вокзале с какими-то таджиками просидела. Все деньги у нее украли, даже штраф в электричке заплатить было нечем. Пришлось от Фирсановки на автобусе добираться. Хорошая она все-таки деваха, повезло Юрику.

У самого Николая есть тайная невеста, про которую он никому не рассказывает. Просто время от времени говорит: «Поеду в Ховрино». А в Ховрино нечего делать постороннему человеку. Там нет ни рюмочных, ни родственных душ. Поэтому его невеста, скорее всего, холодных кровей и принимает поклонников не чаще чем раз в неделю. Юрий рекомендует Николаю забыть ее, а я молчу. Можно посоветовать ему взять билет до Останкино, чтобы очутиться в общежитии Института инженерок транспорта и там забыть свое трудное чувство с девчонками, у которых подвижные тела и храбрые сердца, но Николай упрям и вмерз по горло в льдину собственного постоянства.

— Завтра поеду в Ховрино, — говорит он, глядя в пустой угол комнаты.

А я пока — никуда. Все, из чего великолепно получился бы багаж путешественника: выцветший армейский рюкзак, дорожный каскет, лецитиновый крем для обветренной кожи лица, бензиновая зажигалка, непромокаемый атлас мира с вываливающейся страницей о Юго-Восточной Азии и всепроницающий бинокль, — все остается не при деле или служит иным, оседлым целям. Не переживаю, хотя очень хочу в путь. Оставаясь на одном месте, много узнаешь про себя, но совсем ничего — о свете, у которого мне известны две стороны — Восток и Запад.

Сегодня, освободив после ужина половину стола, я начинаю свою коллекцию Востока. В ней завернутая в вату пятицветная жемчужина, кусочек лотоса и бумажный клочок, на котором Лола написала свой адрес и телефон. Часть предметов пришла ниоткуда.

Существующее русское собрание: карманное издание стихов Саши Черного, открытки с питерскими мостами, подаренный дедом на семнадцатилетие массивный серебряный портсигар с мерцающим зеленым камнем на чеканной крышке. В него я и помещу мой Восток. И если мне придется когда-то уехать, бежать, если я удостоюсь чести быть изгнанным, я заберу с собой этот нехитрый набор вещей и не буду плакать о тебе, родная улица. Не буду, и не проси. Я спокойно и без грусти соберусь и без нервного насморка оставлю и эту страну, и этот язык. Подрагивающую страну и неподдающийся язык. Листья сомнений давно опали. Я бы хотел поселиться в Бангкоке и писать на английском языке стихи о море и рыбаках. Ни в коем случае не в Мадрид и не в Венецию, хотя я вижу эти города отчетливее, чем наяву. Запад не заманит меня ничем, Америка — спелый бред, туда я не хочу. Уверен, что вскоре после моего приезда случится непоправимое. Я буду идти по 42-й авеню Лос-Анджелеса, и в этот момент поднимется страшный ветер, гигантская трещина разорвет спину «Sears Tower», металло-стеклянный колосс станет медленно оседать всей своей смертоносной, неотвратимой тяжестью на землю — под одной из его коленок я и окажусь. Нет, не поеду.

Николай говорит, что никогда не покинет Москву, потому что кроме таинственной невесты из Ховрино, в Москве есть Мавзолей. Другие города, например, Иерусалим, где мавзолеи громоздятся друг на друга в бесконечном количестве, его не привлекают — из-за отсутствия у тамошних мавзолеев почетных караулов с торжественными сменами. Кстати сказать, Николай ни разу не был в Мавзолее и даже не собирается его посещать. Для него гораздо важнее тот факт, что в любой день, согласно публичному расписанию, он может совершить свое паломничество.

Щелкает крышка портсигара, отсекая путь воображению. День снаружи замолк. Впереди целая ночь, которую жаль потратить впустую.

Студенты, как известно, любят спать. Это потому, что у них много сил и мало денег. Засыпать они умеют в любое время суток на абсолютно произвольный срок. Делается это с тем, чтобы потратить избыток своей энергии в напряженном графике сновидений, оставив при пробуждении только то, что необходимо для посещения занятий и поедания пищи. Все происходит быстро, стоит только выключить свет — телевизор может продолжать. Звуки бултыхаются в глухой омут, сценки дня переворачиваются, теряя часть привычной раскраски, и вот толстяк Цзе Янь Лин пытается оседлать лунный серп в ночном небе. Усилия его похожи на движения неуклюжего человека, перелезающего через забор, — он забросил наверх одну ногу, но черные облака, на которых он стоял, ушли в сторону, и он стал медленно сползать вниз, увлекаемый тяжестью своей собственной туши — весьма и весьма почтенной. Сие результат необузданного влечения к рисовым колобкам суси.

Я открываю глаза и вижу, что заснул. Передо мной город Костопра.

Во вторник, когда Лола еще в Москве, я сижу на лекции и, открыв наугад страницу в учебнике политэкономии, зачерняю строчки, оставляя в них только буквы «Л», «А» и «О», в том самом порядке, в каком они стоят в ее имени. Мне всегда хотелось, чтобы у моей девушки было необычное имя. Татьяны и Лены, а также многочисленные Светы не то чтобы притупляют слух — они образуют некий серенький и унылый фон, похожий на небо над промышленными районами города Москвы в тихий безрадостный день. Это однообразие хочется взорвать живыми красками, новыми звуками: Дари, Идалия, Гэрэл. Мне досталась Лола. Дальнейшие события шагнули иначе, чем я себе грезил, и обладательница живой струнки исчезла.