Максим Лапшин - К Лоле

«Я шел по темной улице вдоль канала», — начал колдовать я, но меня никто не слушал. Публика была захвачена известием, что на свадьбе может появиться Яша Кораблев. «Было бы здорово», — закивал кому-то в ответ Николай и наклонился, чтобы объяснить Кате природу общего восторженного импульса. Вообще-то Кораблеву невозможно дать краткую характеристику. Назвав его, к примеру, «бациллой веселья», упускаешь из виду обширную географию его приключений, сказав, что он не кто иной, как «беспачпортный бродяга в человечестве», не принимаешь во внимание его талант скрупулезного рисовальщика, а также оптимизм, способный рассеять любой туман, выползающий из дверей деканата во время сессии. Его прибытие сюда могло быть приравнено к фейерверку-сюрпризу, и хотя оно шло не с пригрезившейся только что стороны, я чувствовал, как подключаюсь к единому желанию. Праздничный котел готов был вскипеть, поэтому сию же минуту требовался волшебник с баночкой разноцветных специй и хрустальными лягушками, волшебник, способный обернуть все это ему одному ведомой игристой изнанкой.

М. обезоружил наши надежды. «Кораблев в бегах, — сказал он. — Разве вы не слышали, что его вчера загребли в милицию за употребление алкоголя в общественном месте? За несчастную бутылку пива, правда, седьмую по счету, остальные стояли по стенке в ряд, а в сумке оставалось еще две, в тамбуре электрички, причем в тот самый момент, когда герой облегчался. Дело было так. Машинист объявил: „Станция Новоподрезково“. Двери открылись, и, здрасьте вам, перед ним на перроне двое легавых, а он им прямо на ботинки. Произошло, так сказать, задержание во время недержания. Ратуя за мирный исход дела, Кораблев предлагал своим без пяти минут конвоирам вместе выпить за давно прошедший, но ничего страшного, День святого Патрика. И пытался показать, как св. Патрик скорбно выглядел при жизни. В отделении его посадили в „обезьянник“, где он принялся петь ирландские баллады, чтобы как-то освежить дух, кстати сказать, в обоих смыслах очень неважный, своих собратьев по несчастью, которые таращили на него пустые зенки и скребли грязными ногтями небритые рожи. У Кораблева при себе не оказалось ни единого документа, даже паршивого студака, не было ни копейки денег, и вдобавок ко всему помощник дежурного отчего-то испытал к нему личную неприязнь. Так что общая картина складывалась далеко не радужная. Рассудив эдак, Яша втянул живот — он ведь не такой, как пиводородный, да-да, не π-водородный, а пиво-дородный Ж. — и протиснулся между вертикальными прутьями клетки. К счастью, ротозеи спохватились слишком поздно. Яша метелицей — и до вокзала. Там его видели во время посадки на „Янтарь“, где работает проводником его дядя. Кораблев сказал: „Это не бегство, а временный вынос тела. Я ведь выложил в ментовке все сведения о себе. Пусть пишут письма, после этого я вернусь“. И уехал».

Вне всяческих сомнений, никто бы не удивился, если бы после отзвучавшего М. в коридоре возник тот, о ком звуки повествовали. Поэтому мы сначала немного подождали, обратившись в сторону лестницы, и уж затем налили, вознесли и т. д.

В голове вновь воцарялся хаос. Пришествие его провоцировало состояние какой-то смешной одураченности. Путались лица. Вот это, например, кто? Кажется, Ян. А вот это? Кажется, я. Собственной персоной. Песроной. Пестроной. Я — шум тем в устрице дель мара. Следующая физиономия не помещается в объектив. Следовательно, Читатель. За ним Юрий, не то играющий в чехарду, не то изображающий согбенную старушку.

— Послушай, Антон, — доносится из-за возвышающихся рядами бутылочных горлышек его голос, — хочу попросить тебя, как подгулявший вегетарианец нового эпикурейца, — проводи меня домой.

— Что с тобой стряслось?

— Желудок. Оксана убежала за таблеткой.

Со стороны когда мы идем, то наверняка похожи на букву «Л», главную в алфавите, так что, Юра, не сгибайся, пожалуйста, чтобы нам не потерять известное значение и не превратиться в туманную арабскую «За». В комнате горит настольная лампа, но свет от нее не доходит до кровати, отчего, уложив Юрия и присев рядом на стул, я начинаю разговаривать с темнотой:

— Скажи, тебе понравилась Катя?

— Не думаю, что это хорошая тема для обсуждения, Антон.

— Да, но трудно об этом не думать.

— Катя — министерская дочка. Гораздо важнее, чтобы Коля нравился ее родителям, а остальное — дело десятое.

Субъективные мнения моих друзей иногда пронзают мою грудь наподобие орудия единорога: их неожиданная простота раскалывает единство моей личности с остальным миром, а также с ними самими, с обыкновенными ребятами, которые по вечерам жарят картошку на погнутых сковородках, дают друг другу взаймы бритвенные станки и проездные билеты, вместе переживают безденежье и поломку кабельного телевидения, предпочитают мясо рыбе и высказывают несогласие матерными выражениями. Мне начинает казаться, что я не живу общей жизнью, а таскаю с собой повсюду скатанную в рулон цветочную полянку, расстилая ее везде, где предстоит немного задержаться. Пыльца ни разу не явленных мне воочию растений заволакивает всякую открытую для зрения брешь и набивается в ноздри, мешая улавливать запахи реального мира.

Появляется Оксана со стаканом бесцветной жидкости и огромной желтой пилюлей, которая из ее ладони мигом перекочевывает в найденный на ощупь раскрытый рот страдальца.

— Горькая, — раздается из темноты слабое возмущение.

— Вот вода. Выпей всю. Едва нашла нормальную аптечку, у всех один аспирин.

Я вышел за дверь и оказался в положении рефери на ринге: по левую руку с Николаем, выступившим из прекратившей пляс ватаги, по правую — с рослым нацменом, за спиной у которого, словно обугленные столбы, стояли ему подобные.

— Мы не можем шуметь. У нас семейный праздник, — взвешивая на ладони воздух, размеренно чеканил слова уполномоченный правых, с каждым словом все крепче и крепче врастая ногами в пол. Слева обозначилось растерянное лицо Яна, который, переводя взгляд с Николая на равнодушно наблюдавшего перемещения в противоположном стане черного человека, суетливо заговорил:

— Послушайте, братья, мы не хотим никого обидеть. Давайте по-соседски отмечать все вместе. Ваш праздник…

Николай посуровел и перебил его:

— Нет, Яник, они нам тут не нужны. У них своя бодяга, у нас — своя. Послушай, кацо, или как там тебя, здесь свадьба. Ты должен понимать, что это нельзя тихо.

Стоявший во главе черного частокола сменил руку для жестикуляции и сказал:

— У нас семейный праздник. Он требует уважения всех.

— Где же ты раньше был? Будь добр, потерпи там еще два часа.

Частокол ожил и задвигался, так как фигуры в нем были одушевленными, хотя и имели склонность замирать, как в игре о волнующемся море. У рослого пришло в движение только лицо, с участием губ и бровей изобразившее сгущающееся недовольство: