Саша Саин - Приключения сионского мудреца

«Вот Дом Книги через дорогу, давай зайдём, — предложил я. — В разделе медицины — много книг. Не надо „по блату“ покупать». Дошли до Адмиралтейства, каждый дом — история, памятник! А вот и сам Пётр Первый — медный всадник, воспетый Пушкиным! «Вот, если бы я здесь учился в школе, а не в Бердичеве, где был только памятник Ленину с приоткрытым ртом и ни кем не воспетый! А памятник Сталину совсем снесли. И вот, я сейчас около того же памятника, у которого бывал и сам Пушкин! И его озарило на стихотворение! Сейчас 1972 год и меня ни на что не озаряет, как только на глупость!» — которую я произнёс вслух, и не по Пушкину, и Разумову напугал. Она на меня дико посмотрела с видом — не «двинулся» ли я, когда я вдруг ляпнул: «Не так долго осталось ждать, и город вернёт себе вновь своё имя — Санкт-Петербург!». — «Что вдруг?!» — спросила она. «Не знаю, так мне кажется», — сказал я, и сам не понял, почему это сказал. «Ладно, пойдём лучше туда, — сказал я, указав направо, где виднелась большая площадь с колонной. — Это, наверное, и есть Дворцовая площадь? У меня ощущение, как будто, я чувствую плач погибших и умерших», — произнёс я, глядя на Александрийскую колонну и мостик справа от площади. «Что это сегодня с тобой?! — спросила Разумова. — То город получит прежнее название, то плач чувствуешь!». — «Не знаю, я иногда погружаюсь в какой-то транс, и тогда мне кажется, что я тут был. Я куда-то переношусь и тогда тяжёло выхожу из этих состояний. Когда читал Достоевского, то, даже гуляя по Бердичеву, видел то, что сейчас вижу. Меня почему-то здесь ничего не удивляет. Я уже здесь был? Если б не был евреем, то точно был бы уверен, что здесь был! А так трудно поверить, что меня и в прошлой жизни сюда впустили, если я, конечно, не был хохлом?!» — сказал я и посмотрел внимательно на Разумову… По тому, как она на меня посмотрела, я еще раз и окончательно понял: «Нет, хохлом я точно не был!». — «Пойдём отсюда, — предложила Разумова, — а то ты ещё что-нибудь страшное почувствуешь. Купим лучше для старика пельменей». — «Ладно, пошли, а завтра пойдём в музей-квартиру Достоевского». Этот дом мы с трудом нашли в старом районе Ленинграда напротив церкви. Глянув на церковь и дом, где жил Достоевский, я мысленно перенёсся в его время и уже в трансе вошёл в его квартиру. Первым делом подошёл к окну и вновь увидел из окна церковь, которую видел из этого же окна и он. Дальше всё рассматривал, как завороженный, не слушая, нудное повествование гида — женщины, похожей на учительницу младших классов. «Как хорошо, что я не учусь уже в школе! — пронеслось в голове. — И как её нудная речь мешает и далека от того настроения, которое у меня сейчас. На её месте, я бы подвёл всех к окну и начал бы именно с того, что видел Достоевский, когда подходил к этому же окну». — «Больше сегодня никуда не хочу идти, давай просто погуляем по этим улочкам, — предложил я. — Пойдём в Александро-Невскую Лавру, — сказал я через час примерно, — там похоронен Достоевский. Я не хочу завтра ещё раз возвращаться к этому, мне надо все это „переварить“». Александро-Невская Лавра расположена напротив станции метро — оттуда и зашли. На могиле Достоевского лежали свежие цветы, иностранные монеты и записка от немецкой делегации. На других могилах цветов не было. Достоевского уважают и за рубежом, а вот в советской школьной программе он не удостоился должного внимания. Человеку и после смерти хочется остаться заметным, и поэтому на памятнике тому, кто не мог рассчитывать на популярность — была начерчена назойливая надпись, требующая прохожего остановиться и зловеще ему сообщающая, что хозяин этого памятника уже «дома», а прохожий пока еще в «гостях». — «Не очень добрый был хозяин и не очень известный, но хотел войти в историю и при этом еще напугать прохожего». — «Завтра пойдём в Исаакиевский собор». «В Ленинграде люди какие-то особо приветливые, объясняют терпеливо, как найти тот или иной дом, и никто, как в Душанбе, не лезет без очереди и не отправляет: „Убирайся в свой Душанбе!“. Хорошо бы сюда переехать жить и побыть ещё лет восемьдесят, хотя бы в гостях!» — сказал я. «Неплохо бы, — согласилась Разумова, — но, к сожалению, после окончания института имени Абуали ибн Сино не распределяют в Ленинград, но могут в колхоз „Ленинград“ — есть такой в Ордженикидзеабадском районе». «А ты знаешь?» — начал я. «Что тебе опять почудилось?» — прервала мой полет мысли Разумова. «Я уверен, что побываю в „гостях“ в этом городе! Не уверен только, что это будет 80 лет продолжаться». — «Было бы неплохо подольше побывать в „гостях“, — согласилась она, — только не здесь. Мне этот город не нравится — он мрачный. Я бы с удовольствием в Москве, даже в области, пожила». — «Нет, мне Москва не нравится, — сказал я, — и я точно знаю, что там я не буду, а здесь — возможно, во всяком случае, хотелось бы». Исаакиевский собор не вызвал каких-либо ассоциаций или транса. Это и понятно — я и в прошлой жизни не был христианином. Затем «пробежали» по Зимнему Дворцу — Эрмитажу, и переместились на следующие дни в пригороды Ленинграда: Царское Село, Петродворец, посетили Петропавловскую крепость, в том числе камеру, где Ульяновы сидели и одного из них выпустили, того, который пошёл «другим путём». Затем мы «на лёгком катере» прокатились под мостами и мостиками Невы и Мойки, по каналу Грибоедова. Узнали, что всё это называется Северной Венецией — это нам с гордостью экскурсовод сказала. Трудно себе представить, что в Венеции можно услышать, что она является Южным Ленинградом. Хотя уверен, что Ленинград красивее, чем Венеция, но для России характерно самозанижение своей значимости. В общем, посещение Ленинграда повысило во мне уважение к стране, державе, и за неё было меньше обидно! Размечтался когда-нибудь приехать в Ленинград, чтобы исполнилось проклятие таджика, меня сюда отправившего. Это всё равно, что зэка проклясть: «Да, убирайся ты на свободу!». Выполнив программу в Ленинграде и распрощавшись со стариком Пшезмирским, отправились, к его сожалению, в обратный путь. Одинокий старик уже сожалел, что мы так быстро уезжаем.

«Ты можешь объяснить, за что ты так уважительно относишься к Достоевскому? — спросила Разумова уже в самолете. — Он был черносотенцем, жестокой „эпилептоидной“ личностью. Писатель без чувства юмора, с тяжелым слогом изложения. При этом ты не любишь Гоголя за его антисемитизм». — «Евреев можешь не любить, но поэтом быть обязан!» — объяснил я. «Ты перефразировал и хочешь сказать, что Достоевский достоин уважения как писатель?». — «Достоевского я прочел в Бердичеве, в 18–19 лет, я был „унижен и оскорблен“, как и его герои. Конечно, мне было бы приятнее, если бы Достоевский терпимо относился к евреям, но не всем все должны нравиться. Мне тоже не все нации нравятся, но я отношусь к каждому человеку конкретно, независимо от его национальности. Только если он мне неприятен, тогда еще и его происхождение может прийти на ум. Люди, в первую очередь, биологические существа, и так же, как в и животном мире, существует антагонизм между отдельными отрядами, видами. Например, львы не терпят гиен. Даже собаки не любят кошек и наоборот. Русские не терпят кавказцев! Украинцы, поляки, немцы — русских! И все вместе не любят евреев. А вот евреи готовы всех любить и дружить — от комплекса „девушки с веснушками“!»