Дженди Нельсон - Небо повсюду

Она хватает меня за запястье. Крепко – думаю, крепче, чем сама рассчитывала.

– Но ведь никогда нет только одной правды, Ленни, никогда! Я не рассказывала вам вымышленных историй. – Она пытается успокоиться, но я-то вижу, что бабушка вот-вот вдвое увеличится в размерах. – Да, это правда, что у Пейдж не все дома. Ну кто в здравом уме оставит двух маленьких дочек и не возвратится?

Теперь, когда я слушаю ее во все уши, она отпускает мое запястье. Бабушка окидывает кухню диким взглядом, словно ищет на стенах слова, которые могла бы сказать мне.

Через мгновение она продолжает:

– Ваша мама была не девушкой, а безответственным вихрем; и я уверена, что, став женщиной, она им и осталась. Но также правда, что она – не первый из ураганов, что пронесся в нашей семье, и не первая, кто вот так взял и исчез. Сильвия примчалась обратно в том желтом-вырви-глаз кадиллаке двадцать лет спустя. Двадцать лет! – Она стучит кулаком по столу, и клочки «Грозового перевала» подскакивают. – Да, наверное, у докторов нашлось бы какое-нибудь название для этого, какой-нибудь диагноз, но какая разница, как это назвать? Роза пахнет розой. И мы называем это беспокойным геном. Ну и что? Это такая же правда!

Она прихлебывает чай и обжигает язык.

– Ой! – вскрикивает бабушка (что совсем на нее непохоже) и машет ладонью у рта.

– А Биг считает, что у тебя тоже есть этот ген, – говорю я.

Я раскладываю на столе слова в новые предложения. Украдкой смотрю на бабулю: как она воспримет эту новость?

Она нахмурилась:

– Он так сказал?

Бабушка тоже перемешивает слова на столе. Я вижу, что она положила рядом «под этим добрым небом» и «истинного отшельника».

– Он думает, что ты подавляешь в себе эту черту.

Бабуля перестает перебирать слова. В ее лице появляется что-то совершенно нетипичное, что-то едва уловимое, пугливое. Она не хочет встречаться со мной взглядом, и я узнаю это чувство, потому что сама в последнее время с ним сильно сдружилась. Это стыд.

– Что такое, бабуль?

Она крепко сжимает побелевшие губы, будто пытаясь запечатать себе уста, чтобы ни одно слово не вырвалось наружу.

– Что такое?

Она встает и подходит к рабочему столу. Съежившись, смотрит в окно на царство пролетающих мимо облаков. А я смотрю на нее. И жду.

– Я пряталась в этой истории, Ленни. И заставила вас – тебя, Бейли и Бига – прятаться вместе со мной.

– Но ты только что сказала…

– Знаю. Но еще, видишь ли, винить во всем судьбу или гены чертовски просто. В сто раз проще, чем винить себя.

– Себя?

Она молча кивает и продолжает смотреть в окно.

У меня по спине ползет холодок.

– Бабушка?

Она отвернулась, и я не вижу выражения ее лица. Не знаю почему, но я боюсь ее сейчас, словно она вдруг скользнула в чью-то чужую кожу. Даже стоит она по-другому, как-то сгорбившись. Когда она наконец заговаривает, голос у нее становится слишком глубокий, слишком спокойный.

– Я так хорошо помню ту ночь… – начинает она и тут же замолкает, и мне хочется убежать с кухни, прочь от бабушки, которая погрузилась в транс и говорит не своим голосом. – Я помню, как было холодно, совсем не по сезону, и вся кухня утопала в сирени. Я повсюду расставила вазы, потому что знала, что она придет. – По бабушкиному голосу я слышу, что она улыбается, и немного успокаиваюсь. – На ней было длинное зеленое платье. Даже не платье, а этакий гигантский шарф, чудовищно неуместный наряд. В этом была вся Пейдж: носила с собой свою собственную погоду…

Я в первый раз слышу все это о своей матери, в первый раз слышу о чем-то настолько реальном: зеленое платье, цветы на кухне.

Но бабушкин голос снова меняется:

– Она тогда была так расстроена, все вышагивала по кухне, даже не вышагивала, а вздымалась, как волна, в этом своем огромном шарфе. Помню, что я подумала тогда, как она похожа на заблудившийся ветер, на шторм, запертый со мной на кухне. Мне казалось, распахни окно – и она улетит.

Бабушка поворачивается ко мне, словно внезапно вспомнив, что я еще тут.

– Терпение твоей мамы было на исходе – впрочем, большим его запасом она никогда и не отличалась. Она пришла ко мне на выходные, чтобы я могла вас повидать. По крайней мере, я тогда так думала, пока она не начала спрашивать, что я буду делать, если она уедет. «Уедешь? – удивилась я тогда. – Куда? Надолго?» И узнала, что она купила билет на самолет, бог знает куда, она так и не сообщила мне. Билет в один конец. Она сказала, что просто не может так больше, что в недостаточной мере чувствует себя матерью. Я ответила, что нормально она все чувствует и не может уехать, что она отвечает за вас. Я сказала ей, что придется ей собраться с духом, как всем остальным матерям на свете, что вы можете жить у меня, я помогу ей, что она не может просто сорваться с места и уехать в неизвестность, как некоторые другие из нашей сумасшедшей семейки. Я просто не позволю ей. Но она все настаивала. «Если я уеду, – спрашивала она раз за разом, – что ты будешь делать?» Я пыталась схватить ее за руки, привести в чувство, как делала, когда она была маленькой и ее надо было утихомирить, но она ускользала из моих рук, словно была соткана из воздуха. – Бабушка тяжело вздыхает. – К тому времени я сама уже сильно расстроилась. А ты знаешь, как я могу себя вести в дурном настроении. Я накричала на нее. Да, у меня тоже внутри тот еще ураган, Биг прав, а по молодости было и того хуже. – Она снова вздыхает. – Так что я не сдержалась. «А ты как думаешь, что я буду делать? – завопила я. – Они мои внучки, Пейдж, и если ты уйдешь, то лучше и не возвращайся. Ты умрешь для них, умрешь в их сердцах, да и в моем тоже. Умрешь для всех нас». Передаю тебе в точности мои позорные слова. А потом я на всю ночь заперлась в мастерской. А наутро… наутро она исчезла.

Я падаю обратно на стул, будто из меня вынули все кости. Бабуля стоит в другом конце комнаты, в плену теней.

– Я сказала вашей матери, чтобы она не возвращалась.

Она вернется, девочки.

Молитва. Не обещание.

– Прости меня, – шепчет бабушка еле слышно.

Ее слова пронеслись по мне грозовыми тучами и изменили весь горизонт. Я оглядываюсь на всех ее заключенных в рамы зеленых дам (на одной кухне их аж три). Женщины, застрявшие между здесь и там, и все они – Пейдж, все они – Пейдж в пенистом зеленом платье, теперь я точно это знаю. Я думаю о том, как бабушка сделала все возможное, чтобы мама не умерла в наших сердцах, чтобы мы не винили Пейдж Уокер за то, что она нас оставила. О том, как бабуля, неведомо для нас, взяла всю вину на себя.

Я вспомнила ужасные мысли, которые пришли мне в голову тогда, на ступенях, когда я подслушала ее извинения перед Полумамой. Я ведь тоже винила ее. Винила за то, что неподвластно даже всемогущей бабуле.