Дмитрий Сазанский - Предел тщетности

— Но стер-то ее не гриф своим поганым языком, он был даже не в курсе Мишкиной смерти.

— Я попросил бы, — Ширак нахохлился, гордо распушив перья, — оградить меня от жирного куска сала, грязными инсинуациями пытающегося вывести из безоблачного равновесия благородную птицу семейства ястребиных, коим представителем я на данный момент являюсь.

— Ты прав. Шарик тут не причем, — подтвердил черт.

— А кто причем. Кто стер запись?

— О, брат, да ты решил узнать, в чем причина причин, начало начал, истоки истоков? — черт посмотрел на меня как на умалишенного.

— Метафизику Аристотеля читай, — Ширак послал мне ответный реверанс.

— А ты читал, скажешь? — Евдокия чуть не вцепилась в грифа, придя мне на помощь.

— Читал.

— Врешь.

— Вру, — согласился гриф, — пролистывал. А Никитин даже в руках не вертел.

— Тебя я вертел и не в руках, а на другом месте, — оскоромился я, понимая, что зверушки опять пытаются увести разговор в сторону.

— Вот. Я всегда говорила, что все мужчины зоофилы, — Дунька засмеялась радостно, поправила юбочку и поерзала в кресле, будто искала задом предмет, на котором ее могут вертеть.

Я не знал, смеяться мне или плакать. Отчаяние вперемешку с негодованием полностью овладело моим разумом и чувствами. Я понимал, что никак не могу пробиться, перелезть через частокол ненужностей, выстроенный блудливыми репликами непрошеных гостей.

Наши диалоги напоминали мне бег с препятствиями, бессмысленное тысячелетнее хождение русских по равнинам, с чего и начался нынешний спор, где вопрос не подразумевает ответ, а ответ не нуждается в вопросе, эдакий алфавит, в котором буквы расставлены произвольным образом в зависимости от предпочтений спорщиков. Ну да, хаос — одна из форм порядка, одна шестая часть света почти что тьма, сам демагог каких поискать, но не до такой же степени.

— Никитин, а почему ты не допускаешь, что запись сама стерлась, — будто подслушав мои мысли, предположил Варфаламей, — подчиняясь определенным законам?

— Логики нет, если законы есть, значит, их кто-то определил.

— Логики вообще нет, ее человеки придумали для засирания собственных мозгов. И почему обязательно кто-то, может быть что-то.

— Что же?

— Эволюция, к примеру.

Зазвонил мобильный телефон, я привычно стал искать глазами источник звука, но сообразил, трель звонка не с моего мобильника.

По комнате плыла мелодия «Imagine» Леннона, Варфаламей полез в задний карман брюк, достал плоскую оранжевую коробку, вытянул антенну и приложил к уху.

— Одиннадцать тысяч пятьсот двадцать третий, — доложился он в трубку и больше не произнес ни слова, а только кивал через разные промежутки.

Я весь обратился в слух, пытаясь разобрать, что ему вещают, но даже тональности голоса не разобрал — сплошное бульканье. «Устаревшая у него мобила, — только и успел прикинуть я, — интересно какой фирмы и кто сотовый оператор?», — как Варфаламей выслушав указания, кивнул соратникам — снимаемся, и, прежде чем исчезнуть вслед за остальными в стене, развел руками — извини, дескать, дела.

«Твой номер даже не шешнадцатый, а одиннадцать тысяч пятьсот двадцать третий, — подумал я злорадно, — не велика в поле ягода», — и вздохнул с облегчением. Нет, каков фрукт! Все-таки черт, верящий в эволюцию, неординарное явление, как ни крути.

Танька заехала за мной в девять часов утра. Позвонила снизу и я спустился во двор, где она поджидала меня возле такси — своей машины у нее никогда не было. Пока я пересекал заасфальтированный пятачок от подъезда к тарантасу, чувствовал себя как манекенщица на подиуме под пристальным взором одной ценительницы прекрасного. Подошел. Татьяна откинула полу куртки, чтобы рассмотреть в придирчивым взглядом профессионала мой прикид. На мне были джинсы, темно-зеленая, почти черная водолазка и пиджак от нового костюма.

— Чувствуется указующая длань Натальи, — деловито сказала Танька и поинтересовалась, — не слишком ли демократично для похорон?

— Ты тоже не в траурном брючном костюме, — огрызнулся я, закуривая на свежем воздухе.

— Но и не в платье в цветочек.

— Интересно, где ты у меня цветочки нашла, — мне показалось, что наша утренняя пикировка с Танькой, что-то напоминает, до боли знакомое. Я даже задержал в легких дым, пытаясь вспомнить. Выдохнул. Ну, конечно же, диалоги у принтера между крысой и чертом, как я сразу не догадался. Остается только выяснить who is who, кому лиловую масть, кому серую.

— Мишка не лауреат всех премий и не космонавт, — продолжил я, будто оправдывался, — не будет ни речей, ни духового оркестра, ни почетного караула с залпами из карабинов — соберутся родственники, близкие друзья, ну и я в том числе, с боку, с припеку.

— Себя ты, значит, к друзьям не причисляешь.

— Я, можно сказать, до сих пор пытаюсь определиться. Ты давеча вспоминала, как я на всех углах кричал, что хочу видеть Мишку в гробу, в белых тапочках. Видишь, мое желание исполнилось, теперь спешу удостовериться, ибо по сию пору сомневаюсь, так ли это, не подсунули кого другого вместо Мишки.

— И откуда в тебе столько злости?

— Так оглянись, — я обвел рукой окрестности, — вокруг капитализм, человек человеку волк, черт и крыса.

— А черт с крысой тут при чем? — удивилась Танька.

— Как знать. Может и не при чем. А может оказаться очень даже при чем. Ну что, двинем? — подытожил я и мы сели в машину.

Такси ехало в одну из Московских больниц, где при морге располагалась судмедэкспертиза. Больница находилась в Измайлово. Поначалу Танька молчала, перебирала бахрому черной шали, служившей и платком и шарфом одновременно, потом нервное напряжение одержало верх над желчью, что я вызывал. Танька не выдержала, прервав молчание начала рассказывать про вчерашнюю беседу со следователем.

— Бессонов его фамилия, Сергей Поликарпович, — доложила она.

— Прямо Порфирий Петрович, — съязвил я.

— С чего это тебя на классику потянуло? На Раскольникова ты не подходишь хотя бы по возрасту.

— А что? Его наверняка следственные коллеги так за глаза и кличут. Голову даю на отсечение.

— Не клянись головой, может статься, она тебе еще пригодиться, — Танька посмотрела на меня с печалью мудрой женщины, и я увидел в ее взгляде любовь, смешанную с раздражением. Снова, как и в разговоре с женой, беспокойная нотка зазвучала внутри, и я не мог распознать причину тревоги. Разлюбезные мои женщины чего-то знали, о чем я не догадывался, хранили секрет, не торопились поделиться тайной не из заботы о моем душевном самочувствии. Тут что-то другое, не та подоплека. Они были честны, но не до конца, говорили правду, но не договаривали, а недомолвки иногда страшнее самой гнусной лжи. Мне бы сесть хорошенько подумать с трезвых глаз, только где их взять? Я достал из кармана плоский металлический шкалик, припасенный загодя, открутил пробку и сделал глоток. Танька следила за моими манипуляциями спокойно, без осуждения, будто находила выпивку единственным верным выходом из создавшегося положения. А может быть, они думают, что я грохнул Мишку? Не железобетонно, во сне разбуди — ни один мускул не дрогнет, а ненароком посещает мыслишка, исподволь проникая все глубже и глубже в сознание. Внутри идет борьба между хорошим отношением к человеку и реальным положением дел, отсюда и раздражение. Опять же Макар. Знает меня со школьной скамьи, как облупленного, тем не менее, вертел такой вариант, алиби припер за пазухой, обдумав заранее.