Мэри Кайе - Далекие Шатры

Каждый вечер разведывательный отряд выезжал вперед, чтобы обследовать местность и выбрать наилучшее место для завтрашней стоянки, а утром палатки сворачивались еще затемно, и длинная процессия ползла вперед в относительной прохладе предрассветных часов и останавливалась, когда солнце поднималось над горизонтом достаточно высоко и палящие лучи становились невыносимыми. Очень часто расстояние между предыдущим и последующим привалами не превышало пяти миль, а иногда оказывалось даже меньше, так как скорость движения колонны определялась потребностью в воде и тени, хотя без последней еще можно было обойтись, и они нередко обходились. Но парусина, крытые повозки и солома плохо защищали от яростного солнца, и только животные, стоящие на привязи посреди голой равнины, имели основания радоваться знойному ветру, который, по крайней мере, отгонял от них насекомых. Чем медленнее шла процессия, тем раздраженнее и нетерпимее становились люди и тем чаще происходили вспышки слепого гнева. Однако, как бы медленно они ни двигались, с каждым следующим переходом они неотвратимо приближались к границе Бхитхора и скоро должны были достичь места назначения.

Тем не менее время, оставшееся до прибытия в Бхитхор, казалось слишком долгим Ашу, который еще совсем недавно хотел, чтобы путешествие продолжалось вечно, а теперь стремился закончить его побыстрее. Одних физических неудобств походной жизни вполне хватило бы, чтобы вывести из себя любого, а в сочетании с тяжелой депрессией и неуклонно возрастающим грузом лагерных проблем они начали казаться ему почти невыносимыми. В довершение ко всему Аша неотступно преследовало чувство близкой опасности, ибо всего через три дня после покушения на него кто-то посторонний снова проник в его палатку – тогда они в первый раз выступили в путь затемно, чтобы не идти по жаре, и остановились, когда солнце поднялось высоко.

Выбранное в тот день место стоянки находилось близ мелкого, заросшего тиной пруда – очевидно, искусственного водоема, вырытого много веков назад для нужд какого-то давно забытого города, следы которого сохранились в виде низких курганов, крошащихся кирпичей из песчаника и остатков разрушенных стен, что едва ли превосходили высотой шуршащую рыжевато-желтую траву и все растрескались, пронизанные корнями деревьев.

Как обычно, палатку Аша разбили под деревом на окраине лагеря, а палатки его слуг поставили полукругом за ней. Высокую, по пояс, траву в радиусе двадцати ярдов выкосили или притоптали, чтобы никто не смог приблизиться незаметно. Однако в какой-то момент в середине дня кто-то все же сделал это.

На сей раз двое из людей Аша несли дозор, сидя на корточках в тени мелии на краю расчищенного участка, откуда могли держать под наблюдением палатку Аша. Но ни один из них не заметил ничего подозрительного, что и неудивительно: они были на ногах с четырех часов утра и, сытно поев в полдень, клевали носом, разморенные жарой и убаюканные пением знойного ветра. Оба время от времени погружались в дрему, уверенные, что одного их присутствия достаточно, чтобы отпугнуть любого злоумышленника, и не слышали ни звука, помимо сухого шороха листьев и травы на ветру.

Аш отсутствовал, занятый делами, а по возвращении обнаружил свои вещи в крайнем беспорядке: замки сундуков взломаны, содержимое разбросано по полу и даже постельные принадлежности скинуты с кровати. Вся палатка носила следы обыска, производившегося в великой спешке, однако с пугающей тщательностью. Неизвестный сдвинул с места все предметы обстановки и скатал циновку, чтобы посмотреть, не закопано ли что в земле под ней, распорол ножом матрас и снял наволочки с обеих подушек. Но его поиски не увенчались успехом, так как в палатке не было ни денег, кроме горстки мелких монет, в основном медяков, ни огнестрельного оружия, поскольку Аш с недавних пор всегда носил револьвер с собой, а две шкатулки с деньгами, винтовку, дробовик и запасные патроны отдал Махду, и старик спрятал все в потрепанный парусиновый спальный мешок, который добавил к своему багажу.

Судя по тщательности поисков, вор искал деньги, а значит, это был не тот человек, который прежде похитил винтовку. Аш попытался утешиться этой мыслью: конечно, очень неприятно обнаружить, что кто-то сумел незаметно проникнуть в палатку, перевернуть все в ней вверх дном и незаметно скрыться среди бела дня и под носом у двух слуг, но это всяко лучше, чем гадать, не собирался ли похититель оружия использовать его против самого Аша, и если да, то зачем. Чтобы представить убийство самоубийством? Или же потому, что, если он будет застрелен из собственной винтовки, подозрение естественным образом падет на одного из его слуг?

Последнее объяснение казалось наиболее вероятным: все в лагере знали, что палатка сахиба стоит на отшибе и незаметно приблизиться к ней нелегко, а следовательно, кто еще, кроме одного из его слуг, имеет возможность спокойно войти туда и взять оружие? Звучит разумно, и большинство с этим согласится, поскольку другое предположение, что в лагере, где полно огнестрельного оружия – мушкетов, заряжающихся с дула ружей и джезайлов, большинство которых нетрудно украсть, – замысливший убийство человек стал бы так сильно рисковать, чтобы похитить винтовку сахиба, покажется нелепым и притянутым за уши. А значит, останется только выяснить, кто из слуг сахиба является убийцей.

Ашу хотелось обсудить последнее неприятное происшествие с Мулраджем, и, будь он уверен, что вор искал деньги, он бы так и поступил, к изрядному своему облегчению. Но он не был уверен, а потому ничего не сказал. Он велел Махду и Гулбазу помалкивать о случившемся, и Гулбаз убрался в палатке без посторонней помощи, а позже доверительно сообщил Махду, что чем скорее они закончат историю с бракосочетанием и двинутся обратно в Равалпинди, тем сильнее он возрадуется.

– Я уже сыт по горло Раджпутаной, – сказал Гулбаз. – И этим чертовым табором. Здесь творится что-то непонятное: какая-то опасность угрожает сахибу, и, возможно, другим тоже. Будем же молиться о том, чтобы поскорее отделаться от каридкотцев и обратить наши лица к северу, покуда с нами не приключилась беда.

Примерно те же мысли посещали Аша, но с одной лишь разницей: он не питал никаких иллюзий на свой счет и знал, что ему надо молиться прежде всего о выдержке и самообладании.

Он обнаружил, что в состоянии более-менее сносно проводить дни при условии ежеминутной занятости какими-нибудь делами, отвлекающими от мыслей о Джали. Но вот по ночам приходилось трудно: едва он укладывался спать, ее лицо возникало перед его мысленным взором и он не мог прогнать это видение никакими усилиями. Он беспокойно ворочался в постели и таращился в темноту либо снова вставал, зажигал лампу и строчил ненужные отчеты или сверял столбцы цифр, готовый заниматься чем угодно, только бы не думать о Джали, – и Гулбаз, затемно приходивший будить своего сахиба с кружкой чая, часто находил его спящим за столом, головой на кипе бумаг.