Владимир Кравченко - Не поворачивай головы. Просто поверь мне

И еще о музыке, под которую маршируют…

Как-то пересматривал фильм Ханжонкова «Оборона Севастополя», считающийся первым российским полнометражным фильмом. Наивная театрализованность батальных сцен быстро прискучивает и ввергает в зевоту, спасает фильм замечательный финал: документальные кадры съехавшихся на съемки ветеранов сражения за Севастополь — французов, англичан и русских. Со времен Крымской войны прошло пятьдесят шесть лет, все они дряхлые старики. По команде режиссера французы вереницей идут на камеру, уважительно огибая русское орудие со стороны казенной части (кто поместил орудие в кадр? сам Ханжонков, не иначе), англичане игнорируют режиссера, заподозрив подвох, и держатся самоотстраненно, занятые разговором, зато русские ветераны послушно выполняют все распоряжения Ханжонкова: подходят к камере по одному, снимают фуражку, подставляя себя лучам вечности (очень трогательный момент), и уходят в историю…

Фильм немой, марш ветеранов проходит в полной тишине.

Я подумал-подумал и... сделал его музыкальным.

Старинные военные марши раскопал в Интернете.

Французский — марш «Марсельеза», британский — военные марши «Королевский стрелок Шарп» и «Гордость и предубеждение», русский — «Встречный марш» русской армии. Наши старики — бывшие рядовые, унтер-офицеры и сестры милосердия по очереди подходят к камере, сверкая медалями, офицеров почему-то нет, может быть, поэтому русские ветераны выглядят победне€й и поскромней, как и подобает проигравшей сражение (не кампанию) стороне, но боевитости не растеряли — особенно последний дедок, приласкавший орудие и так лихо заломивший фуражку напоследок…

Среди них мог быть Лев Николаевич Толстой, поручик-артиллерист, не доживший одного года до кинопремьеры.

1911 год. До начала Первой мировой три года…

www.youtube.com/watch?v=QD5lunL6Hno&feature=youtu.be

Если б только англичане знали, кто воюет против них. Почему-то до сих пор никто не связал эти две темы — войну писателя и войну его книги, две эти войны, кровавую и бескровную, бескровней не бывает, но именно она, эта бескровная война русской книги, нанесла сокрушительный удар в сердце Британской империи, лишив ее самого главного колониального завоевания — Индии.

Книга Льва Толстого с изложением морально-этических взглядов попадет в руки Махатмы Ганди, между ними завяжется переписка — он обратится к Толстому за разъяснениями, толстовская теория «непротивления злу насилием» будет взята на вооружение борющимися за независимость индийцами. Метод пассивного неповиновения как метод борьбы с колонизаторами окажется успешным.

Это русская литература нанесла британскому экспансионизму сокрушительный удар в самое сердце. Русский писатель и поручик-артиллерист произвел по неприятелю самый разящий выстрел в истории.

А воевавшие против Толстого на севастопольских бастионах два генерала-портняжки: лорд Реглан (он же, кроме реглана, придумал вязаный шлем — маску с прорезями для глаз и рта для защиты лица от холода и ветра, получившую название «балаклава» — по названию крымского города) и лорд Кардиган (придумал вязаный жакет на пуговицах, который поддевался под форменный мундир, так называемый свитер «кардиган», тоже появившийся в Крымскую войну), — вошли в историю как усовершенствователи мужского гардероба, только и всего.

Вечером в редакцию пришла Валя, своим поднятым тугим лифом из глубокого нокаута обильным бюстом покрыла наши серые папки с рукописями; Саша засмущался ее бюста, себя неуклюжего, своих сбитых, изуродованных грубой работой рук, — вертлявая московская щучка, положившая глаз на неотесанного, простодушного, но надежного, как 34-я ТОЗовка, хоть у нее рычаги взведения и гнутся, ломаются, требуют навыка. Стволы надежней в ТОЗ-34, а механизм в ИЖ-27. ТОЗ лучше сбалансирован, более покладист, легче и аккуратней сделан. Саша о ружьях говорил с такой любовью, с таким пылом, что Валя начинала ревновать, теребила его волосы, усаживалась на колени, шептала на ухо какие-то важные только для них двоих слова. Я деликатно отводил взгляд в окно, углублялся в рукописи, не желая мешать воркованию. За последние две недели Саша дважды залетал в вытрезвитель. Я звонил Ивану Стаднюку. Тот надевал пиджак с орденами, ехал в вытрезвитель и вызволял своего редактора. Ментов уговаривал не писать на работу, и все сходило.

Саша с Валей ушли.

Я остался в кабинете один.

И тут прозвенел этот звонок.

Я поднял трубку нашего спаренного номера и… лучше б я этого не делал.

Звонил муж Вали.

Есть ситуации абсолютно безвыходные, тоскливо-безнадежные, страшные, откуда зевает твоя гибель — сначала моральная, психическая, каждый знает это и всеми силами старается избежать их, чтоб не угодить, как в ловчую яму, в ловушку жизни, эти капканы судьбы, расставляемые то тут, то там некоей зрячей мстящей силой, которая, в отличие от тебя, всегда начеку, всегда готова свернуть тебе шею и сплясать на костях. В следующие четверть часа я узнал о Саше столько всего такого, не лучшего, что предпочел бы не знать, а узнав ненароком, предпочел бы поскорей забыть, стереть из памяти этот жаркий больной шепот, этот смысл обыденный и страшный. Жуть всегда притоплена в жизни, плавает поверх нее и лишь показывает нам свой краешек, чтоб ты потом, бессонной ночью, вдруг понял, додумал всю фигуру айсберга и ужаснулся тому, что такое бывает, что это — произошло. Услышанное походило на сбивчивый пересказ какого-то западного фильма, скорей европейского — с его извивами психологии, отжатая экспрессия предвоенной психастении с безднами, за которыми бездны расстрельных и окопных ям, искушения, драмы и кощунства сознания, неразличимые в череде будней, мелкого ползучего катастрофизма.

Я разговаривал с человеком, жену которого Саша только что увел в цветные райские лабиринты осени, по-хозяйски положив руку ей на бедро. Саша переживал новый этап своей жизни — любовь безоглядную, при живой жене и детях, полюбил самозабвенно всей своей поэтической душой, изливаясь стихами и букетами, счастливый и слепой. Хотя слепой в полном значении слова был как раз муж Вали — инвалид, несчастный человек, ко всему хороший и давний Сашин друг. Получалось, что Саша у слепого друга уводил жену. Последнюю опору в жизни. Этот человек рассказал мне по телефону все — как это происходило, от первых подозрений до неопровержимых улик, за спиной они обменивались прикосновениями, поцелуями, да зачем за спиной — прямо у него перед носом, у слепого, не способного увидеть. Но обостренным чувством угадывающего все с точностью, по интонациям в голосах, по паузам, приглушенным звукам. Пока он принимал душ, они успевали многое — да все успевали проделать на большом кожаном диване, долго ли умеючи. На другом конце провода плакали, сбивчивый монолог перемежался рыданиями, всхлипами большого сильного мужчины, что еще оставалось делать несчастному, с которым жизнь так обошлась, — только плакать. Убивать их он уже раздумал.