Владимир Кравченко - Не поворачивай головы. Просто поверь мне

— Странное место, — сказал я. — Прекрасное и странное. На острове у меня отключилась вся техника, плеер, электронные часы — как отрубило. Застывший во времени остров-град — словно муха в янтарной капле.

Спустя несколько лет я вошел в Гугл и увидел, что к Свияжску от берега пролегла насыпная дорога, на снимке из космоса город походил на какую-то инфузорию с хвостиком. Да, теперь в Свияжск можно приехать на автобусе, автомашине или даже на простой деревенской телеге, запряженной лошадью. Образ полюбившегося города — такой, каким он был долгие десятилетия — сохранится лишь в памяти видевших его людей, да еще на фотографиях.

google.ru/maps/@55.7682235,48.6473765,2015m/data=!3m1!1e3

Смартфон мой заиграл « Что стоишь, качаясь, тонкая рябина… ».

Звонили из больницы. Сестра-хозяйка сообщила, что нашлась моя куртка. Неделю назад я выписывался из больницы, в гардеробной потеряли мою куртку. Предложили надеть чужую на выбор — какую захочу: замшевую темно-зеленую стильную, кожаную куртку «пилот-бомбардир» с трикотажными манжетами, пальто габардиновое, еще какие-то вещи, помещенные в отдельную кладовую без окон, как в палату интенсивной терапии или сразу в морг. Чтоб успокоить меня, гардеробщица сказала, что эти вещи принадлежали сбежавшим из больницы больным. Многие сбегают, сказала она, не дождавшись выписки. Соврала, конечно. Одежда была покойницкая. Куртка пилота с пятнами кровавой рвоты на подкладке. Замшевая пахла стариком, старостью безнадежной. Мотокуртка с молниями, рисованными на спине и железными на рукавах, была с дырами в трех местах, как от удара ножом. Выбрал ту из них, что почище, — флисовуюпарку с капюшоном песочного цвета. Пока шел к метро, проверил содержимое карманов. В одном нашел облатку лекарства, сердечного средства, наполовину израсходованную, в другом — билет на электричку Киевской ветки, в третьем — список, составленный бодрым энергичным почерком, какие пишут жены забывчивым мужьям: помидоры, йогурт, геркулес. То есть человек до последнего сохранял дееспособность — мог ходить в магазин. Ехал в метро и все принюхивался — чем пахнет от меня? Ничем хорошим. Дома повесил куртку отдельно от остальной одежды, словно боялся, что флюидами чужого несчастья окажется заражен весь гардероб. И все время чувствовал ее в прихожей, словно чужого постороннего человека. После звонка сестры-хозяйки записку «чего купить» положил назад в карман и аккуратно закрыл его на молнию. Словно возвращал кому-то личное, не предназначенное для чужих глаз письмо. Бросил куртку в сумку и поехал совершать обратный ченч.

По дороге вспомнил, как после смерти жены в кармашке хозяйственной сумки, с которой ездили на овощной рынок, я обнаружил коллекцию ее записок, скопившихся за годы, — чего надо купить. «Капусту, морковку, сельдерей, имбирный корень, фрукты и ягоды. Цветы». По цветам и ягодам можно было определить время записки: клубника и вишня — в июне, хризантемы — осенью. Я бережно сложил эти бумаги в старую коробку из-под обуви. Эта коллекция рождалась сама собой, письмо к письму, записка к записке, ничего я специально не откладывал и не копил, рассовывал куда подальше, таких мест, машинально доступных, было несколько, время от времени я натыкался на них и удивлялся, обнаруживая детские рисунки дочери, студенческие шпаргалки, которые помогал ей распечатывать перед экзаменом, записки жены — «суп в холодильнике, котлеты в морозилке, кушать и никого не слушать, говорить «спасибо» холодильнику!!», какие жены пишут домочадцам перед уходом на работу, какими обрастает жизнь любой семьи.

Перед смертью она начала готовиться, начала, как говорят в народе, «прибираться за собой», кропотливое предуготовление к уходу, разбирала свой архив, перетряхивала старые сберкнижки на предмет забытой сотни-другой, а перед хосписом улеглась с записной книжкой на диван и, обзванивая всех по алфавиту, попрощалась, как православная христианка, со всеми друзьями, с близкими и родными из других городов, чтобы смягчить им будущий удар, милосерд­но всех предупредила, что больна и уезжает лечиться далеко и надолго, мол, лихом не поминайте, вспоминайте хоть иногда.

Однажды теплым весенним днем я сидел за письменным столом и писал ей письмо. Через распахнутое окно светило майское солнце, улица была полна весеннего света и грома, уже начинали зацветать каштаны, первая пчела пулей влетела в комнату в поисках чего-нибудь съестного. На заре наших отношений и слова и чувства были другими, я писал ей о любви, о весне за окном, о цветущих красномясых каштанах Бриоти, о чем еще пишут влюбленные друг другу, как вдруг на лежащий передо мной белый лист бумаги опустилась пчела, которая как раз к этому моменту завершила подробный облет комнаты. Рука моя с зажатой в ней ручкой застыла от неожиданности, чуть помедлив, я не стал сгонять ее, пчелу, а пустился в обход ее под напором рвущихся изнутри слов, ровное течение строки в этом месте сделало петлю, излучину, как лесной ручей, огибая неожиданное препятствие на своем пути. Пчела шевелила слюдяными крылышками, трогала хоботком поверхность бумаги и пока не торопилась улетать, словно чувствовала, что моя страница уместила и сосредоточила в себе весь этот майский день. Крохотное животное паслось на моем письме, как на янтарных сотах. Но уже в следующую минуту клуб сигаретного дыма достиг стола, пчела с жужжанием поднялась в воздух и улетела в окно. Пропала, будто ее и не было. И сразу словно что-то разладилось в природе и чудесном устройстве жизни: на солнце набежала невесть откуда подкравшаяся туча, день сразу померк, створка окна качнулась от сквозняка со стеклянным звоном, прекрасный и выпуклый, как в цветной линзе, только что пережитый миг растаял, словно облако белого пушечного дыма. Передо мной на столе остался лежать только густо исписанный листок бумаги, в котором запечатлелось все — месяц май, пчела, мое горячее желание сохранить все это и продолжить во времени. Это письмо и по сей день у меня. Найдя его в своих личных бумагах, жена молча с посветлевшим лицом передала мне этот пожелтевший листок, исписанный неровным торопливым почерком, с петелькой строки, огибающей крохотную посадочную площадку для одной пчелы, улетевшей неизвестно куда...

К этому надо было привыкнуть — библиотека-то была одна на двоих, — что в книгах, то в одной, то в другой, я буду натыкаться на следы ее жизни, где «душа себя невольно выражает то кратким словом, то крестом, то вопросительным крючком». Я помечал понравившиеся места в книгах карандашом, она — ногтем. Ча­сто это совпадало, наши метки накладывались одна на другую, а иногда — не совпадало, но, читая книгу за нею, я внимательно перечитывал ее метки, что-то понимая про нее, как она перечитывала мои и тоже что-то понимала про меня, чего я сам не понимал. У Пруста, Набокова. Еще была такая игра — я раскрывал Пруста в переводе Франковского, жена — в переводе Любимова, и читали вслух построчно фразу за фразой, сличая и сравнивая, у кого из них лучше. У Любимова, как правило, оказывалось лучше, но у Франковского местами бывало вдохновенней и ослепительней; жена все мечтала — вот бы свести в один текст, отфильтровав, все удачи без оглядки на авторство, и издать под одной обложкой, как Мандельштам издал «Тиля Уленшпигеля», обработав все известные ему переводы и нахально сведя их в один.