Владимир Кравченко - Не поворачивай головы. Просто поверь мне

Жена смотрела неотрывно, улыбка блуждала на губах, я ревниво следил за ее реакцией, надувался гордостью, словно был режиссером фильма, да я и был им — режиссером, ведь это я привез ее в горы, показал свои любимые места, это я решал каждый день и час — что будем делать и куда пойдем, на фильм привел ее тоже я. Вот-вот, вот сейчас будет мойлюбимый гуцульский танец, гениально снятый в три плана, дальний, средний и ближний, говорил я:

https://www.youtube.com/watch?v=V56Z2rVhqJE

В финале на сцене смерти и прощания с Иваном-Миколайчуком (удивительным актером, равного которому не было и нет, со смертью его украинство утеряло что-то неуловимое, теплое, вечное, часть себя в этой вечности) жена расплакалась. Оконный проем в хате, в которой отпевают Ивана, поделен переплетом на четыре, на восемь частей, в каждой маячит личико ребенка, детские головы прилипли к стеклу, следя за церемонией, на которую детей не зовут, — таинством отпевания умершего человека; с высоты своей начавшейся жизни дети заглядывали в колодец конца, уже всезная про него, оторвавшись от своей жизни, заглядывались на смерть; потом у нее в рассказе прочту про эти детские головки, всплывающие из небытия и прилипающие к стеклу ночному, заглядывая в окошко к папе с мамой, — пустят их к теплу, огню, свету или и дальше блуждать неузнанными тенями, призраками будущих жизней, — жизней, которые могли бы сложиться, если б взрослые захотели?..

Такое окошко было в нашей хате — грубо сработанная рама с переплетом. Днем в нем горы голубели, облака плыли по небу, а ночью мерцали звезды, бились ночные бабочки, мошкара клубилась. В комнате было душно, пахло сухими травами. Сначала отсутствие форточки нам мешало, потом привыкли и перестали обращать внимание, набегавшись по горам до упаду, мечтая только добраться до кровати с резной спинкой, чтобы упасть и забыться крепким сном. Этой ночью мы любили друг друга, полный месяц заглядывал в наше окно, поделенное переплетом на четыре части, глядя на то, как мы делаем детей, его свет вбирал в себя ангельские лики, как в сказке Метерлинка, всех слившихся в один диск нерожденных детей, от которого шло свечение, а вокруг складками ниспадала шелушащаяся тьма.

Считается, что ангелы не могут заслонять друг друга, потому что они — ангелы, чем их больше — тем просторней вокруг и тем светлее становится, прекрасная метафора средневековых схоластиков. Вот почему Параджанов поме­стил каждый ангельский лик в отдельном окошке окошка, поделенном переплетом вчетверо:

flickr.com/photos/52513509@N04/5655699280/sizes/l/in/photostream

Я шел через кухню, когда Макуха с повязкой дежурного по роте как раз сбрасывал помытые алюминиевые миски на пол, чтоб перемыли, а этот дух стоял такой зачморенный. До сих пор жалею, что не вмешался. Спустя несколько часов в канцелярию влетел Ж-ко и с гадливой улыбочкой сообщил, что в кочегарке молодой повесился. За окном увидели бегущего замполита, других офицеров. Солдат висел в предбаннике на брючном ремне, под ногами валялась банная скамья, шею стягивал продернутый сквозь пряжку брючный ремень, — самый распространенный способ удушения в войсках, когда веревку не ищут, а хватают то, что всегда под рукой, когда душа в человеке обрывается и падает с высоты, возжаждав действий, немедленной саморасправы, физического конца. Я помогал как комсорг дивизиона замполиту вытаскивать парня из петли и откачивать, положив его на трубы теплотрассы. А потом как художник дивизиона чертил прилетевшему из полка особисту схему предбанника с промером высоты трубы и длины брючного ремня. Зашугали командиры придирками к посуде. Половина дивизиона в командировках, грузить работу не на кого. Месяц после карантина отслужил, а там попал в наряды, наряды, кухня, кухня, и сломался. Тоже списали на психику. Азиатское лето, жара, все боялись антисанитарии. Многие тяжело болели дизентерией, гепатитом, и не по одному разу. Меня прямо в день отправки сняли с эшелона, в котором ехали на стрельбы. Если б эшелон тронулся, то конец бы мне — в теплушке на ходукакая терапия? Повезло. В госпитале, куда привезли в полубессознательном состоянии, сразу угодил в интенсивную палату. Провалялся в Ленинске месяц с сильной обезвоженностью на втором этаже инфекции, до отказа забитой такими же пулеметчиками , выстраивающимися вдоль стенки в мучительную, качаемую сквозняками очередь к четырем на весь этаж солдатским очкам.

Самый трудный был наряд — на кухню. Всего два человека, и крутись как хочешь — от заготовки дров до помывки посуды. Попробуй только не обеспечь растопку, вскипание котлов в срок, раздачу,— запахают по-черному, вся грязная и проклятая работа будет твоя, пока не научишься, пока не превратишься в чумазого безумного беса в лоснящейся от грязи подменке. Скорей всего в столовой съел что-то с бациллами. Выпить не мог — пил только кипяток, фляжку всегда ополаскивал, прежде чем набрать зеленого чая с верблюжьей колючкой из кипящего титана у крыльца пищеблока. Что такое дедовщина в наше время — работа, работа, наряды адовы, через день на кухню или в кочегарку, хозработы, к тумбочке дневальным или на ремень, когда я слышу по ТВ дебаты чистых, гладких, из хороших семей, не нюхавших казармы, как искоренить неуставные в армии, мне хочется плеваться, армия — строгая ригидная структура, держащаяся на самообеспечении, где все буквально, от цветочной клумбы перед штабом полка до чисто отмытой алюминиевой миски, которая должна скрипеть под пальцами, держится на подневольном солдатском труде, пахоте до пота, в пахоту загоняют присягой, приказом, колотушками, мерами дисциплинарного взы­скания. В любом коллективе на безропотных новичков наваливают все грязное и муторное, в издательстве была та еще дедовщина, нагрузили говна в переводах писательских жен, тут не схалтуришь — за тобой очередь проверяльщиков стоит, твоими руками загребающих жар, как за шахтером-забойщиком, врубающимся в мертвую породу чужого косноязычия, вышелушивающим из нее зерна антрацита, кто не работал с языками народов СССР, тот не знает, что такое настоящая редактура, редакторский ад.

Ласковый такой был Макуха, пока лычку не кинули, хоть к ране прикладывай, к старшине все ластился, окучивал дурака-хохла с гоголевской фамилией Чмырь (однажды тот вылез из прожаренной электропечкой каптерки, позевывая, увидел озябших за ночь в стылой казарме солдат, умывающихся ладошками, и скомандовал, решив про себя, что он — большой Суворов: Всем раздеться по пояс, марш-марш на пробежку в снег, метель, сугробы! ). Моими руками (по моей трафаретке) намалевал старшине Сережку Есенина, а когда готовились играть в новогодний КВН со стартовиками, выдал им вопросы нашей викторины: одним капитаном был я — от РТБ, другим — фельдшер, с легкостью непо­стижимой раскалывающий все мои каверзные вопросы один за другим.