Виктор Мануйлов - Лестница

Когда Тепляков вернулся в свою палату, то увидел на соседней койке пожилого грузного мужчину с обширной круглой лысиной, окруженной редким седым волосом. Мужчина устремил на Теплякова любопытный взгляд своих маленьких и глубоко посаженных светлых глаз, губы его дрогнули в доброжелательной улыбке.

— Здравствуйте, — произнес Тепляков.

— Здрасте-здрасте, молодой человек! — откликнулся незнакомец весело. — Надеюсь, я не вашу койку занял? — то ли спросил он, то ли подтвердил свою догадку, то ли это была завязка для разговора.

— Нет, не мою, — ответил Тепляков и, пройдя по узкому проходу между койками, сел на свою. Разговаривать ему совсем не хотелось.

— Меня, между прочим, зовут Геннадием Артуровичем, — сообщил сосед после небольшой паузы. — А фамилия моя Дименский.

— А меня просто Юрием, — в тон ему ответил Тепляков. И добавил: — По фамилии Тепляков.

— А! Тепляков! Как же, как же — наслышан! Это вы отправили на тот свет Укутского?

— Должен вас огорчить: не я! Хотя и поспособствовал… на свою голову.

— Ну, так ли, эдак ли, а эта скотина свое получил. Поздравляю!

— Не вижу, с чем именно, — нахмурился Тепляков.

— Нет, Юрий, я вас отлично понимаю. Действительно, приятного мало. Тем более если иметь в виду место нашего с вами пребывания.

— Место как место, — пожал Тепляков плечами. И добавил: — Бывают и похуже.

— А вас, Юрий, уже арестовали или вы по подписке?

— Не понял, — подался Тепляков к Дименскому.

— Вы, что, не знаете, что эта палата специально отведена для подследственных?

— Откуда же?

— Значит, впервые здесь, — констатировал Дименский. — Что ж, для порядочных людей самое подходящее по нынешним временам место. Кстати, вы женаты?

— Нет.

— Невеста?

— Невеста? Да, пожалуй. Правда, ей еще нет восемнадцати.

— А вам?

— Двадцать семь.

— Что ж, разница не столь уж велика, — со знанием дела заверил Дименский. Главное, чтобы умела ждать. Когда я шел расписываться, моей невесте едва перевалило за девятнадцать, а мне — за тридцать шесть. И ничего, живем.

— А вас, простите, за что? — спросил Тепляков, уходя от темы, в которой он и сам не мог еще разобраться, но которая явно заинтересовала соседа по палате.

— За взятки! — весело ответил Дименский. — Еще за злоупотребление служебным положением с целью личного обогащения. Еще — за коррупцию и создание на вверенной мне электротехнической кафедре преступного сообщества, разумеется, с теми же целями. А также — за подделку документов, за аморальный. Нет, аморального образа жизни, увы, мне, профессору, доктору технических наук, так и не всучили. А жаль. Был бы полный букет, — почти радостно закончил он перечисление и забулькал довольным смехом. Даже, похоже, прослезился.

Тепляков не знал, как ко всему этому относиться: он впервые сталкивался с коррупционером, тем более довольным своей преступной деятельностью. Разумеется, такие, которые держали в тайне подобную деятельность, наверняка ему попадались, но еще никто из них не требовал от него взятку, то есть не проявил свей коррупционности.

— Похоже, вы смущены, молодой человек? — перестав булькать, спросил Дименский, вытирая глаза смятым платком.

— Есть такое, — сознался Тепляков, решив, что у его сопалатника явно не все дома.

— Не смущайтесь, Юра. Не смущайтесь. Наше переходное время от якобы социализма к якобы капитализму есть время полнейшей и безраздельной власти людей подобного типа. Правда, должен с прискорбием вам признаться, что из огромной массы коррупционеров, взяточников и прочих борцов за исключительно собственное преуспеяние, ваш покорный слуга представляет небольшую группу отщепенцев из этого вполне добропорядочного племени.

«Точно, не все дома, — утвердился в своем решении Тепляков. — Или. — вдруг озарила его неожиданная мысль: —.или подсадная утка». Он насторожился, решив дать этому псевдопрофессору достойный отпор.

А Дименский, между тем, продолжал:

— В двадцатые годы прошлого столетия, Юра, должен вам заметить, картина была примерно такая же. С одной стороны — невежественная власть, вызубрившая несколько прописных истин из Марксовой теории о ведущей роли пролетариата в мировой истории, с другой — огромная масса людей, утратившая всякие моральные скрепы в результате оборванного на середине переходного процесса от феодализма к капитализму. Вы, Юра, хотя бы на секундочку представьте себя в том времени! — воскликнул профессор, вскакивая на ноги. Он остановился напротив Теплякова. Глаза его, казалось, светились изнутри, лицо раскраснелось, высокий лоб рассекли морщины, вся его фигура будто парила в воздухе: он был красив, несмотря на свою мешковатость, сутулость и шишковатость лица и головы. Тепляков залюбовался им, забыв о посетивших его подозрениях. А профессор, чуть склонившись к Теплякову, продолжал: — При этом захватите в прошлое и меня, грешного, и нынешнюю власть, и народ, тоже потерявший удерживающие его скрепы, и вы увидите, что все повторяется, только. я бы не сказал, что в виде фарса, но весьма от этого состояния близко.

Жестикулируя, он принялся выхаживать между койками. И Тепляков осознал: да, перед ним, скорее всего, действительно профессор, то есть человек образованный, умеющий складно выражать свои мысли. Он поковырялся в своей памяти и вспомнил разве что двух-трех других подобных людей в школе и в училище, которых хотелось слушать и которым хотелось верить. Но этот был значительно шире, глубже и убедительнее.

— Наконец, нельзя не учитывать так называемый промежуточный слой — интеллигенцию: интеллигенцию от искусства, техническую, военную, чиновничью. В двадцатые годы часть из них бежала на Запад, а та, что осталась, вынуждена была как-то обеспечивать существование себя и своих семей. То есть пошла служить новой власти не по каким-то идейным соображениям, а из соображений исключительно меркантильных — за кусок хлеба. При этом надобно иметь в виду, что отличительной особенностью всякой интеллигенции является ее способность увлекаться своим делом, забывая и о куске хлеба, и о времени, в котором она существует. А когда она впадает в это почти детское состояние, то готова пойти на любые ухищрения, чтобы продолжать свое увлечение. Это, мой юный друг, болезнь, которой пользуется всякая власть, если она способна хотя бы чуть-чуть рассуждать здраво. Ибо всякая власть может преуспевать исключительно в том случае, если она бережно и с пользой для себя и, как следствие, — заметьте это, — для общества использует эти разносторонние увлечения, если она умно и тактично направляет их в нужное русло. К таким интеллигентам относились известнейшие в то время русские историки, которых не без помощи господина Бухарина отправили валить лес на просторы Сибири. Ну и всякие там физики, химики и электротехники, которые относились к советской власти без всякой, мягко говоря, симпатии. И поэты с композиторами. Один из них в свое время написал слова к советскому гимну: «Нас вырастил Сталин на верность народу, на труд и на подвиги нас вдохновил», а в наше время те же свои стихи переиначил, добавив: «Хранимая богом родная земля». К подобным людям относились и авиаконструкторы, при этом каждый был занят своей идеей. За что многие и поплатились, потому что не внимали голосу власти, имеющей на все про все свое особое мнение. О том, что Королев чуть не сгнил в сибирских болотах, вы, думаю, знаете. Что Туполев, увлекшийся гигантизмом, возглавил «шарашку», которая была нацелена на самолеты дешевые и приспособленные для войны, известно тоже. При этом был ужасным сквернословом, иногда даже присутствие женщин не могло его остановить. Такова была и есть наша техническая интеллигенция. И сама власть. Кстати сказать, Сталин тоже был порядочным сквернословом. Но он в конце концов уразумел, что без этих помешанных на своих идеях людей стране не обойтись. А ему, Сталину, не обойтись без знаний основ технического прогресса. Конечно, все это история, но именно оттуда растут наши ноги.