Поль Констан - Несчастье на поводке

Она сама себе не поверила бы. Она не могла понять, ее желание не видеть Тони, и того хуже, избавиться от него, чтобы он страдал, кричал, молил о помощи, страдал в тысячи раз сильнее, чем заставил страдать ее, это желание, которое она никогда по сути не выражала во всей его ясности, возможно, оно само воплотилось в жизнь по воле дьявола. Она не убивала своего мужа, она ничего не сделала, чтобы это произошло, но она желала этого всеми фибрами своего существа, и кто-то это услышал, кто-то понял, кто-то исполнил со всей жестокостью и точностью ее страшное желание.

— Я очень страдала, когда Тони бросил меня, — вздохнула она.

Она так страдала, что если бы он умер в автомобиле, въехавшим в платан, она бы не утешилась, даже если бы его велосипед трагически сорвался со скалы, если бы аневризма аорты разорвалась чистенько, гладенько, «О-оп!» и все, когда он был в ванной. Кровожадное убийство, совершенное оружием, предназначенным только для диких кабанов, крайняя жестокость преступника, который стреляет прямо в лоб, обезглавленное, разорванное на части тело, это едва ли сопоставимо с той злостью, которую породил в ней Тони. Она и мечтать не могла о более точном убийстве.

Злость клокотала в ней, захлестывала полностью, ни с чем не сравнить, она стирала все другие чувства, Кэти была способна испытывать только злость. Она злилась, когда практикантка вдруг брала больничный — «Чтоб ты сдохла!», злилась на коричневую жабу, от которой ее просто трясло — «Чтоб ты сдох!», злилась на мать, которую нужно было упрашивать, чтобы она хоть чем-нибудь помогла — «Чтоб ты сдохла!», злилась на ребенка — «Хватит реветь, сейчас ты у меня будешь жрать подгузники вместе с дерьмом!». Злилась на женщину, которая заняла ее место на парковке, на булочницу, которая размеренно отсчитывала сдачу, на аптекаршу, которая уходила в кладовку за лекарством и пропадала на час — «Мне до завтра ждать?». Кэти измучилась злостью, которая проникла во все части ее тела. Она была натянута, как струна, челюсти скрипели, кулаки сжимались, ногти впивались в кожу ладоней. Она только и делала, что постоянно сдерживала себя, чтобы никто не догадался, как же желала она им всем смерти, страданий, чтоб они провалились все сквозь землю.

Однако внешне никогда она еще не казалась такой спокойной и сдержанной, единственное, что она позволяла себе — это слезы. Плакала она везде, но не охрипшими рыданиями, нет, длинными и мягкими слезами, которые стекали по ее осунувшемуся, как думали многие, от усталости лицу. Практикантка просила дать больничный не во время — Кэти плакала. «Вы хотите, чтобы я осталась?» — спрашивала та виноватым тоном. Жаба приносила ей бумаги на подпись — она плакала. «Ну что же ты, — пытала счастья жаба, — не доводи себя». Она плакала в булочной, пока продавщица бесконечно считала сдачу. «Что-то не так?». Плакала в аптеке. «Не хотите попробовать успокоительное на травках, никакой химии?». Плакала при матери — «Не строй из себя великую страдалицу!». И ребенок все плакал, и плакал вместе с ней.

— Измена Тони все разрушила.

— Измена?

— Она имеет в виду смерть, Ваша часть, — исправил ее адвокат.

Нет, она имела в виду измену, смерть Тони в меньшей степени ее тронула, чем измена. Больше ничего не будет, как раньше. Она из тех женщин, которые однажды уходят, чтобы не вернуться. Их тех, кого тысячи ищеек не найдут. Из тех, которые бегут из дома, бросая детей. Из тех, кто больше не даст о себе знать. Накануне праздников всех святых — она должна отвезти Оливье к матери, которая его заберет за город, оставить ребенка консьержке, закрыть кабинет и крикнуть всем: «У меня встреча в отделе снабжения» — Кэти уехала. Все остальные занялись своими делами. Жаба с кодексом в руках, практикантка — за компьютером. Они даже головы не подняли, как будто ее здесь и не было, как будто ее присутствие таяло в легком воспоминании, которое они сохранят о ней. «Последний раз, когда мы ее видели, это было на работе, она шла…». Куда она шла? Они даже не расслышали, что она им сказала.

В тот миг у нее было явное превосходство над ними, она-то знала, что уходит. Она испытывала тайное, сладкое удовольствие при мысли, что взяла реванш над судьбой, представляя их привязанными цепями к стульям с веревкой на шее. Она была выше них, убираясь отсюда навсегда. Она уходила с тем, что было при ней, с пустыми карманами. Сесть в машину и уехать подальше от Паланса, бросить ее на парковке, не важно где. Решено.

Она выехала на шоссе. За пределами Паланса она знала только дорогу в Альпы, куда ездили ее мать с Оливье, и на Лазурный берег, куда она часто каталась с Тони. Она никогда раньше не ездила просто, чтобы ехать, она всегда ехала куда-нибудь. Отдаляясь от родных мест, ей становилось как-то не по себе от незнания, куда направиться. Она свернула в сторону Экс-ан-Прованса, потому что этот город ей был хорошо знаком. Она там училась, там познакомилась с Тони. Она припарковалась возле парка рядом с юрфаком, где они часто назначали друг другу свидания. И прямиком пошла к их любимой скамейке под Иудиным деревом, которое особенно красиво весной, кажется, будто на нем раскинулось розовое облако, дарованное людям небесами. За эти годы его ствол чуть расширился и вырос, а ветви слегка потяжелели и опустились ниже к земле. Получается, что все что, она сотворила, так или иначе привело ее к Тони?

Рядом с ней присела женщина. Она позвала: «Анжело! Анжело!». Из куста выскочил маленький бульдог и мигом оказался у нее на коленях. Анжело и вовсе превратился в собаку, мало того, что он — сын Малу, мутировал до последнего, только этого и не хватало, чтобы он стал черным сморщенным уродцем, который больше похож на обезьяну — так гнетуще выглядит человек при рождении или в момент ухода. У него не морда, а облик, почти лицо. Химера на поводке, тварь, которая никак не может выбрать свое предназначение, и тут еще и кличка, благодаря которой бульдог выигрывает тысячи лет вперед и становится на самую вершину среди других живых существ. Есть в этом не совсем человеческом имени нечто божественное, наверное, потому, что его человеческое естество не совсем сформировалось.

Обменяться любезностями — это обязательно, иначе никак, Кэти сказала, что собачка — очень миленькая. Слово было не совсем подходящим для сморщенного монстрика, который тщательно обнюхивал ее юбку, однако хозяйке слово понравилось. Она начала рассказывать об особенностях бульдогов, чей ум, конечно, и так очевиден. «Они с характером» и особенной красоты, которую непросвещенным тяжело оценить, квадратное тело, усеченная морда, размер ушей… целый мир, о существовании которого Кэти даже не догадывалась еще час назад. Я уехала, — ловила она себя на мысли, — я действительно далеко.