Джеймс Мик - Декрет о народной любви

— Ты можешь немного подождать? — попросила Анна, щекою прильнув к мужскому бедру.

— Если тебе угодно, — ответил муж.

Увидев пробегающую по члену дрожь и то, как сильно пульсировала в его венах кровь, Анна погладила основание кончиками пальцев.

— Он всегда такой… прямой? — поразилась девушка.

— Нет, — ответил муж, — только для тебя.

— Только для меня! — рассмеялась Анна и поцеловала бутон. — А ты можешь его опустить?

— Сейчас вряд ли.

— Ах… Но ведь он только для меня? И принадлежит мне?

— Верно, он весь твой.

— Довольно щедро, — проговорила Анна, задумчиво оглаживая дар и заглядывая в глаза супругу. — Не знаю, чем одарить тебя в ответ.

— Зато я знаю, — сообщил муж и пообещал: — Сейчас покажу. — Перекрестившись, новобрачный поцеловал распятие, еле слышно прошептал молитву и распахнул ночную рубашку на теле невесты. — Желаю обладать всем, что есть у тебя, — признался муж. — Хочу тебя всю, какою ты была, есть и будешь.

— Возьми, — призвала Анна. — Я же заберу то, что причитается мне.

И забрала.

Вскоре после медового месяца полк перевели в Киев. Анна родила сына — Алексея, Алешу, Лешеньку, Лешу. Купила камеру, уверенная, что приобретение это отныне безопасно, и принялась за дагеротипные портреты — порой за скромный гонорар, порой просто так, из интереса к типажу. В обществе моделей редко проводила менее суток; случалось, что уделяла фотографируемым недели. Уговорила мужа позировать обнаженным; делала и автопортреты.

Невзирая на разногласия — супруг настаивал, чтобы Анна ходила в церковь, блюла посты и церковные праздники, и корил за отлучки с аппаратом на село или в чужие дома, — их можно было отнести к счастливейшим парам. Ни одного из супругов нимало не заботило мнение прочих военных или местного дворянства, и ни разу не истощалось женское любопытство, как, впрочем, не знало устали влечение и оставалась неколебимой уверенность в мужской силе, если им случалось одаривать друг друга.

Когда же Австро-Венгрия атаковала Сербию и император объявил мобилизацию, Анна сказала мужу, что не намерена отпускать его на войну. Обещала нанять мужиков; те свяжут, запрут в сундук и увезут за границу, в одну из нейтральных стран. В ответ супруг расхохотался, затем перестал, убедившись, что угрозы жены были отнюдь не пустыми. «На войне чересчур шумно», — продолжала жена.

Как-то ночью супруг тайком от Анны расцеловал Алешеньку, наказав мальчику расти добрым, слушаться Господа и заботиться о матери, покуда отец в отлучке.

Лгать муж не умел, оттого сказал жене, будто тревожится, не сочтут ли боевые товарищи его трусом, ежели он попросит о переводе в тыл, и супруга поверила, будто беспокойство мужа в ту ночь вызвали именно подобные опасения.

Супруг покинул дом, пока Анна еще спала, а к тому времени, как женщина добралась до станции, военный состав успел уехать.

Три недели спустя телеграфом пришла депеша: муж пропал без вести в бою.

Анна Петровна забросила камеру, облачилась в траур и сидела в комнате, задвинув ставни, не произнося ни слова и не обронив ни слезинки, покуда не привели к ней Алешу, и тогда мать принялась оплакивать вселенную, лишившуюся единственного мужчины.

В сознании воцарилась отрешенность. Проплакав дни напролет, женщина вдруг перестала рыдать, удивляясь, что жива, в то время как душа омертвела. Муж был прав, ад и впрямь существовал, и внезапно, беспричинно они с сыном оказались в чистилище, и единственно, что могла предпринять Анна Петровна — попытаться обезопасить сына, коль скоро и он оказался в адском окружении. Началось подобие жизни — блеклое, когда бы не Лешенька, и немногословное, ибо всякая разговорчивость отныне предназначалась лишь Алексею.

Через четыре месяца по прибытии телеграфной депеши Анне Петровне пришел толстый пакет, содержавший множество сложенных бумажных листов.

Женщина уединилась и заперла комнату, читая письмо: внезапно донесся вскрик, а чуть позднее на кухне, где со стряпухой балагурил зашедший солдат, показалась хозяйка. Улыбалась. Попросила длинный нож поострей, и кухарка дала.

Солдат успел отнять орудие, прежде чем женщина причинила себе серьезные увечья, но без крови не обошлось. Стряпуха забилась в истерике; залитая алым, Анна Петровна рухнула на пол.

Солдат побежал за доктором. Успев ранее захмелеть, отыскал врача не сразу, а когда мужчины вернулись, женщина и ребенок исчезли, взяв с собою кое-что из вещей.

Высказывались серьезные опасения за жизнь матери и сына. Полагали, что Анна Петровна утратила рассудок; это, впрочем, не избавило служивого от насмешек: тот утверждал, будто бы барышня, вместо того чтобы перерезать запястья или же пронзить лезвием сердце, принялась отрезать себе одну из грудей.

Тревога утихла, как только стало известно, что и Анна Петровна, и Алеша живы и пребывают в добром здравии. В письме семейному управляющему женщина просила прощения за причиненное беспокойство, заверяя, что ранение пустячное, что ее излечили. Судя по распоряжениям, отданным касательно имущества и вещей, находилась в твердой памяти и здравом рассудке.

Однако же не прилагала никаких объяснений тому, отчего решила перебраться вместе с сыном в Сибирь, на несколько тысяч верст к востоку, в уездный городок Язык, что на Енисее.

Муц пошагал от площади на восток, к мостину, что вел к жилищу Анны Петровны и дальше, к железнодорожному депо. В некоторых домах, мимо которых проходил офицер, млечно-облачной, сливочною белизною бликов в тепле горел за двойным стеклом в оконных проемах свет. Интересно, откуда у русских керосин? Не из корпуса же. Явно делят между собой. Уж эти-то знают толк в общинном укладе. Распределяют среди своих не только пожитки, керосин или картошку, но даже время. Не площадь — сплошное болото, а когда идешь по улице, одной из четырех в Языке, то под ногами — бревенчатый настил, накрепко поставленный поверх грязи. Одиночной работой не обошлось, явно не каторжники делали, те бы не стали стараться. Интересно, что читают там в лучах лампадок, за толстыми, сложенными из бревен стенами, за крошечными оконцами, окаймленными белыми наличниками? Библию, что же еще… Может статься, вялят солонину, воздвигают огуречные башни в рассоле и укропе или же лечат при свете разбитые локти и колени… нет, вероятнее всего, возбуждение после схода столь велико, что нет сил противостоять желанию зачитать, заучить слово Божье, открыть и жадно поглотить книжное послание…

Муц не был религиозен; однажды он попытался прочитать всю книгу с начала и до конца — Ветхий Завет и прочее… Заминки, загвоздки… так и забросил. Пятикнижие, хотя и содержало несколько занимательных историй, казалось нелепой подделкой, состряпанной единственно с целью выставить евреев недалекими, суматошными, сварливыми воинами с их водевильным богом на скрипучих колесиках, в то время как Новый Завет уделял внимание то кротости и простоте, то сомнительным аферам с наличностью, то церковному управлению, а порой — гешефтам, когда чудеса обменивались на веру. Тем не менее Муц осознавал: несмотря на противоречивость, двусмысленность и существенный объем, Священное писание привлекает недовольных существующим миропорядком и прежде всего неприятнейшей чертой мироздания: непрестанными переменами. Здесь же — целая вселенная, неизменная, достойный антипод той, настоящей. Для подобных искателей покоя Библия — неисчерпаемый кладезь неизъяснимой премудрости, книга, которую именно в силу особенностей ее требуется перечитывать вновь и вновь, ибо к осмысленному воротишься не раз, с ней непреложная истина, в то время как вовне — тьма и хаос. Муц задался было вопросом, не случалось ли и шаману читать Библию, но вспомнил, что тунгус был неграмотен.